Весьма знаменательно и то, как ученик Салютати — Леонардо Бруни объясняет, почему он счел необходимым заново перевести с греческого аристотелевскую «Политику»: «Я увидел, что книги Аристотеля, написанные на греческом языке изящнейшим стилем, по вине плохого переводчика доведены до смешной нелепости и что, помимо этого, в самих вещах, и притом в высшей степени важных, много ошибочного». Бруни сообщает о своем намерении дать людям, не знающим греческого, возможность «увидеть Аристотеля не посредством темных иносказаний и бессмыслицы… ложных переводов, а лицом к лицу и прочитать его на латыни так, как он писал на греческом»{100}.
Так постепенно (ибо на это требовалось время) вырабатывались приемы филологической критики источников. Петрарка, Бруни, Валла совершенствуют критический метод. Сам метод также был характерным для Ренессанса. Это выражалось, в частности, в том, что большое место занимали, наряду с научными, чисто эмоциональные доводы; не случайно гуманисты придавали такое значение риторике и поэзии, полагая, что они помогают формировать нравственные основы человека. Кроме того, вследствие специфического характера их мышления они апеллируют (наряду с собственными логическими построениями) как к античным авторам, так и к христианским авторитетам.
Средневековая схоластика покоилась на слепом преклонении перед авторитетом. Основной целью знания считалось проникновение в тайный смысл Священного писания. К нему составлялись комментарии и комментарии к комментариям. Философия занималась систематизацией религиозных догматов, чисто умозрительными заключениями. Уже в XIII в. наметилась тенденция к высвобождению науки из-под власти теологии. Такие ученые XIII–XIV вв., как Дунс Скот и Уильям Оккам, выйдя за рамки ортодоксальной схоластики, придерживались теории двойной истины — веры и разума, религии и науки — и стремились утвердить относительную независимость науки от богословия. В эпоху Возрождения происходит секуляризация науки. Ее начинают рассматривать не только как автономную, не подчиненную теологии и развивающуюся по собственным законам, но и как более важную для людей. Для того чтобы стала возможна разработка научных методов познания, гуманистам предстояло подорвать устои схоластики. Они ставили перед собой цель разрушить ««величественные соборы идей», великие логико-теологические системы, философию, подменяющую каждую проблему, каждое исследование проблемой теологической, организующую и укладывающую любую возможность в жесткую схему предопределенного логического порядка. Эту философию, которой в эпоху гуманизма пренебрегали как пустой и бесполезной, заменили конкретные, четкие исследования»
{101}. О лишенных реального смысла спорах, бесплодном педантстве писал Петрарка. Признавая Аристотеля великим человеком, он издевался над современными ему учеными, последователями схоластизированного Аристотеля, над их «смехотворным обычаем, согласно которому можно вопрошать только о том, о чем Он говорил»{102}. «Такова болтливость диалектиков, — говорит Петрарка в «Моей тайне», — которой никогда не будет конца… Этому надменно-презрительному, попусту любопытствующему отродью хочется кинуть в лицо: «Несчастные! К чему вы вечно надрываетесь понапрасну и бессмысленными тонкостями изнуряете свой ум? К чему, забывая самые вещи, вы стареете над словами и с седеющими волосами и морщинистым лбом занимаетесь ребяческим вздором?»{103}. Петрарка называет философов Падуанского, Болонского и Парижского университетов безумной и крикливой толпой схоластов, ибо они часто лишь рабски следуют за чужим мнением. «Сколько смешного пустословия у философствующих, сколько противоречивых утверждений, сколько упрямства и наглости! Какое количество школ и какие различия между ними! Какие настоящие сражения! Сколько двусмысленности в вещах, какая путаница в словах! Как глубоки и. недоступны тайники истины!»{104} — пишет он много лет спустя.