Данте яростно обрушивается и на пороки церкви: сребролюбие, роскошь, симонию, теократические притязания. Его гнев направлен в первую очередь против папства. В третьем рву круга восьмого Ада, где казнятся купившие за деньги церковные должности, находится папа Николай III, ввергнутый головой в каменную яму, с охваченными огнем ногами. Он ошибочно принимает Данте за еще не умершего в 1300 г. Бонифация VIII, который должен в Аду занять его место. Николай выражает удивление, что папа явился преждевременно:
Иль ты устал от роскоши и сана,
Из-за которых лучшую средь жен{157},
На муку ей, добыл стезей обмана?
Обличения пап и церкви звучат и в «Чистилище», и в «Раю». Данте обвиняет церковь в том, что она стремится присвоить себе также власть меча, т. е. светскую власть: «Меч слился с посохом, и вышло так, что это их, конечно, развратило» (Чистилище, XVI, 110–111). Далее эта мысль повторяется в еще более резкой форме:
Не видишь ты, что церковь, взяв обузу
Мирских забот, под бременем двух дел
Упала в грязь, на срам себе и грузу?
Монастыри превратились в вертепы, а монашеские рясы — в «дурной мукой набитые кули» (Рай, XXII, 78). Такой же гнев вызывает у него белое духовенство. Апостол Петр возмущенно заявляет: «В одежде пастырей — волков грызливых на всех лугах мы видим средь ягнят» (Рай, XXVII, 55–56).
Индульгенции называются «покупными и лживыми грамотами». Особой силой обладает обвинение, которое апостол Петр, имевший в Раю вид пылающего светоча, раскаляясь от гнева докрасна, обращает против папы:
Тот, кто, как вор, воссел на мой престол,
На мой престол, на мой престол, который
Пуст перед сыном божиим, возвел
На кладбище моем сплошные горы
Кровавой грязи…
Нападки Данте на переродившуюся церковь не являлись чем-то новым для средневековья. Он надеялся исправить католическую церковь, сохранив ее структуру и вероучение. Но пафос его обличений неразрывно связан с обостренным гражданским чувством, неистовой натурой борца. Только реформированная церковь может, по убеждению Данте, помочь людям обрести вечное блаженство на небе.
Предвосхищая умонастроение людей Возрождения, Данте по-новому относится к славе. Вопреки средневековому представлению о тщете всего земного, слава, считает поэт, достойным образом увенчивает человеческие свершения.
«Храни мой Клад, я в нем живым остался» (Ад, XV, 119), — единственное желание палимого огнем Брунетто Латини{158}.
Когда Данте, поднявшись на вершину адского обвала, обессиленный, сел, Вергилий обратился к нему со словами:
Теперь ты леность должен отмести, —
Сказал учитель. — Лежа под периной
Да сидя в мягком, славы не найти.
Кто без нее готов быть взят кончиной,
Такой же в мире оставляет след,
Как в ветре дым и пена над пучиной.
Встань! Победи томленье, нет побед,
Запретных духу…
И Данте вполне осознает величие своего подвига — именно так обозначает он нисхождение в Ад (Ад, II, 12). «Здесь не бывал никто по эту пору», — столь же гордо заявляет он, первым из смертных побывав в Раю (Рай, II, 7).
Возвышенно звучат слова последнего проводника Данте, Бернарда Клервоского, о поэте, вознесшемся на девятое небо Рая и созерцавшем Райскую розу:
Он, человек, который ото дна
Вселенной вплоть досюда, часть за частью,
Селенья духов обозрел сполна…
Данте хочет остаться в памяти людей, сохранить для будущих поколений «хоть искру славы заповедной» (Рай, XXXIII, 71). Он ощущает собственную значимость (чувство греховное, с точки зрения церковной!).
Твой крик пройдет, как ветер по высотам,
Клоня сильней большие дерева;
И это будет для тебя почетом, —
предсказывает ему его предок Каччагвида (Рай, XVII, 133–135).
В беседе Данте с Каччагвидой, которой отведены три песни «Рая» (XV–XVII), вновь ощущается раздвоенность сознания поэта. Данте гордится древностью рода, к которому принадлежит, — и тут же иронизирует над этим: