Я жажду гибели — спасти молю;
Себе постыл — и всех других люблю;
Страданьем — жив; со смехом я — рыдаю;
И смерть и жизнь — с тоскою прокляты;
И этому виной, о донна, ты!
Сама печаль его то сгущается до глубокого страдания, то становится спокойной и элегичной. «Все меньше сил. Душа утомлена» (сонет CCCLXI). Он представляет себе, каким будет мир после смерти Лауры:
Как без луны и солнца свод небесный,
Без ветра воздух, почва без растений,
Как человек безумный, бессловесный,
Как океан без рыб и без волнений,
Так будет все недвижно в мраке ночи,
Когда она навек закроет очи.
Новое чувство к женщине органически переплетается, даже временами сливается с новым отношением к природе. Лаура всегда изображается на лоне природы; представить ее в комнате, в обыденной обстановке невозможно.
Была ли природа одним из источников его поэзии? «Я бегу людей, следую за птицами, люблю тени, радуюсь влажным пещерам и зеленеющим полям… избегаю шума города…. Я одинаково далек от радости и печали, денно и нощно свободен, наслаждаюсь обществом муз, пением птиц и бормотанием нимф», — писал он из Воклюза Джованни Колонна{185}. В другом послании той же поры Петрарка рассказывает о страшной грозе с молниями, раскалывающими тучи, вздувшейся рекой, ломающимися ветвями в лесу. В старости он вспоминал свои одинокие прогулки по лесам и полянам, журчание Сорги, мычание скота в долинах, пение птиц.
У людей античности и средневековья восприятие красоты природы было ограниченным, так как человек не выделял себя из окружающего мира. Подлинная способность проникать в него появляется тогда, когда возникает отчуждение человека от природы и он перестает ощущать себя ее частью. Петрарка чувствует природу, но, пожалуй, в большей мере природа для него — наиболее благоприятная среда, позволяющая свободно, без помех предаваться своим мыслям, творчеству, порой, может быть, влияющая на настроение, овладевшее его душой, но не нечто самодовлеющее. Так, трудно представить себе, чтобы он мог написать сонет, посвященный природе.
Ни сам Петрарка, ни современники не придавали его итальянским стихам большого значения. Коронации он удостоился не за сонеты, а за «Африку». В «Письме к потомкам» он говорил, что к поэзии «с течением времени охладел, увлеченный священной наукою… и поэзия осталась для меня только средством украшения»{186}. Впрочем, хотя он и называл в старости свои итальянские стихи «пустыми песенками», Петрарка отделывал их вплоть до последних месяцев жизни, а за год до смерти послал «Книгу песен» одному из покровителей — властителю Римини Пандольфо Малатесте.
Сила воздействия Петрарки на умы его современников объяснялась тем, что он первым выразил основные идеи и принципы нового идеологического направления. Нравственная философия составляет главное содержание его трактатов и многих писем. Более того, Петрарка первым почти полностью подчинил свою жизнь занятиям литературой и философией. Для того чтобы иметь возможность погрузиться в науку, нужны уединение и досуг, утверждает Петрарка в трактате «Об уединенной жизни» (1346). Но не праздный досуг, а деятельный! «Уединение без занятия науками подобно изгнанию, темнице, пытке, в сочетании же с науками оно — отечество, свобода, наслаждение»{187}. Устами Августина Петрарка говорит в «Моей тайне» о своем «неустанном труде, постоянных бдениях и страстной преданности научным занятиям»{188}. Подобное углубление во внутренний мир, причастный высоким культурным ценностям, обусловливает свободу духа и противопоставляется Петраркой тому расточению душевных сил и способностей, которые являются уделом людей, погруженных в мирскую суету.
При этом он стремится уподобить свою жизнь античным образцам, считая себя преемником поэтов и мудрецов древности. Если гуманисты следующих поколений ощущали эту эпоху как время блестящего расцвета наук и искусств, Петрарка считал испорченным свой век, в котором якобы все более исчезают мудрость и добродетель, и искал прибежища в античности. «С наибольшим рвением предавался я изучению древности, ибо время, в которое я жил, было мне всегда так не по душе, что если бы не препятствовала тому моя привязанность к любимым мною, я всегда желал бы быть рожденным в любой другой век и, чтобы забыть этот, постоянно старался жить душою в иных веках»{189}. Эти «иные века», разумеется, не средневековье, а древность. Петрарка пишет, что чтение книг Тита Ливия часто помогает ему забывать настоящее: ему представляется, что он живет в обществе Корнелиев, Сципионов Африканских, Фабиев Максимов, Метеллов, Брутов, Катонов и других античных героев, «а не с теми отъявленными ворами, среди которых я родился под несчастливой звездой»{190}.