Несущественно, что реальная жизнь Петрарки отнюдь не всегда совпадала с той, какую он изображал в письмах и других произведениях: важно, каким он представлялся людям XIV в. Они видели в Петрарке достойный образец для подражания — человека, живущего только умственным трудом, иными словами — первого интеллигента в узком смысле слова.
Занятия Петрарки античностью поглощают значительную часть его времени. В своих поездках он неутомимо разыскивает рукописи. В частности, он нашел не известные средневековью две речи и письмо Цицерона, трактат знаменитого римского ритора Квинтилиана и др. Ему удалось собрать очень ценную библиотеку античных рукописей.
Попытка Петрарки изучить греческий язык не увенчалась успехом. Получив из Константинополя в подарок рукопись Гомера на греческом языке, он писал: «Ваш Гомер нем для меня, вернее, я глух к нему. И все же я восхищаюсь одним его видом, и я часто сжимаю его в объятиях, вздыхая и восклицая: «О великий человек! Как был бы я рад послушать тебя!»{191} Боккаччо заказал специально для него у ученого Леонтия Пилата перевод «Илиады» и «Одиссеи». Вскоре после принятия этого дара Петрарка пишет Боккаччо: Гомер «наполнил меня и всех греков и латинян, бывающих в моей библиотеке, удовольствием и радостью»{192}. Что же касается римских классиков, то большинство их были хорошо известны Петрарке (совсем незнакомыми ему остались Тацит, Лукреций и Марциал).
Для Петрарки античные писатели и политические деятели, особенно Цицерон и Вергилий, — словно живые люди. Он пишет им письма, мысленно беседует с ними, изредка сердится на них, когда выясняет, что они не такие, какими ему хотелось бы их видеть. Узнав из обнаруженного им письма Цицерона к Аттику об активном участии Цицерона в политической борьбе (что резко меняло представление о знаменитом стоике), Петрарка пишет ему с возмущением: «О вечно беспокойный и боязливый или, говоря твоими собственными словами, вспыльчивый и несчастный старик, зачем пожелал ты участвовать в стольких распрях и бесполезных раздорах? Где ты оставил спокойствие, подобающее твоему возрасту, занятию, судьбе? Какой ложный блеск славы вовлек тебя, старика, в войны молодых и привел… к смерти, недостойной философа?»{193}
Однако Петрарка не был бы Петраркой, т. е. основоположником гуманизма, если бы ограничивался восхищеннием античной культурой и подражанием поэтам и историкам в своей жизни и творчестве. Он использовал идеи античных авторов, в значительной мере очистив от искажавший их средневековых интерпретаций, а главное — под новым углом зрения. Петрарка начинает уже осознавать необходимость критической работы над текстами. «Я считаю Аристотеля поистине великим и ученейшим мужем, но он был все же человеком и поэтому мог не знать кое-чего и даже весьма многого»{194},— заявляет он в трактате «Инвективы против некоего медика». Он перечисляет ряд предшественников Аристотеля, начиная от Гомера, Гесиода и Пифагора и кончая Платоном, философию которого он считает вершиной знания. Петрарка первым из гуманистов столь высоко оценил Платона (хотя знал его весьма неполно) и сделал это в противовес схоластизированному Аристотелю, в борьбе со сторонниками традиционной философии. Но он воспринял не платоновскую идею любви, движущей вселенной (это сделали гуманисты лишь столетие спустя): ему близка мысль Платона (а в еще большей степени — Цицерона) о значении философии для морального совершенствования человека.
От испорченной, неуклюжей средневековой латыни, которую он сравнивает со старым, искалеченным деревом, уже не дающим ни листвы, ни плодов, Петрарка обратился к классической латыни, открыв ее изящество, силу и гибкость; при этом латынь Петрарки, особенно в письмах, несет на себе отпечаток его личности.
Богатство культуры, воспринятой Петраркой, его собственные путешествия, размышления, ученые занятия, творчество — все это помогало ему идти к поставленной цели — познать самого себя.
В апреле 1336 г. Петрарка вместе с братом Герардо поднялся на Мон Ванту — сравнительно высокую альпийскую вершину вблизи Авиньона. Описание этого восхождения, посланное Петраркой своему другу, весьма знаменательно. Он пишет о трудном подъеме по каменистым кручам, о том, как ему приходилось бороться с собой, чтобы преодолевать усталость. Поднявшись на вершину, он «сначала стоял там почти в оцепенении, ошеломленный сильнейшим ветром, какого я никогда не испытывал ранее, и необычным, широко открывшимся видом. Я оглянулся вокруг: облака сгущались под моими ногами… Я посмотрел в сторону Италии, по которой душа моя так страстно томилась. Альпы были замерзшими и покрытыми снегом… Они казались совсем близкими, хотя были очень далеки»{195}. Петрарку обуревают противоречивые чувства, он размышляет о жизни, о любви, «которой следовало бы бежать, оплакивает свое несовершенство. Затем, раскрыв «Исповедь» Августина, он прочел: «И люди идут дивиться высоким горам, бурным морским волнам и широкому течению рек, огромному океану и вращению звезд, а самими собою пренебрегают». Но наряду с Августином и Евангелием он цитирует письмо Сенеки: «Ничто не заслуживает восхищения более, чем человеческая душа, по сравнению с ее величием ничто не является великим»{196}.