И все же Франциск не во всем согласен с Августином. Одно из основных обвинений последнего гласит: «Ты доныне привязан справа и слева двумя адамантовыми цепями, которые не позволяют тебе думать ни о смерти, ни о жизни… не сбросив цепей, ты не можешь быть свободен». Эти цепи — любовь к Лауре и жажда славы. Именно любовь отделила его от творца. Франциск защищается. Любовь, говорит он, может быть и «худшей из душевных страстей», если это любовь к мерзкой и развратной женщине, и «благороднейшим деянием», если речь идет о редком образце добродетели. Именно таков объект его любви (т. е. Лаура). «Не нашелся еще ни один хулитель, даже из самых злобных, который собачьим зубом коснулся бы ее доброго имени…»{203}
Он любил не столько ее тело, сколько душу. Она заставила его предпринять бесчисленные труды; если он и достиг какой-либо известности или славы, то только благодаря ей, вдохновлявшей его «оцепенелый гений». В ответ на обвинение, что он «простер свои замыслы в далекое будущее и возжелал славы между потомками», Франциск твердо говорит: «Мне довольно земной славы, ее я жажду». Разумеется, и голос Августина, твердящего о скоротечности славы и необходимости предпочесть исканию славы добродетель, — голос, звучащий в душе Петрарки. Но слова Франциска в конце трактата: «Я хорошо знаю, что для меня было бы гораздо надежнее… оставив в стороне кривые пути, избрать прямой путь спасения, но не могу обуздать желания»{204}, — тоже точно передают состояние души Петрарки. Внутренний конфликт остался неразрешенным.
Стремление сохранить свое имя в веках — важный гуманистический мотив в произведениях и жизни Петрарки. Однако одним из истоков его желания увековечить свое имя в веках был, пожалуй, страх смерти. Размышления о смерти, которая положила бы конец его страданиям, вместо успокоения приносят ему, как он признается, «мучения и ужас». Он пытается обратиться мыслью к богу, но это не дает ему утешения, не примиряет с самим собой, потому что он перерос рамки чисто средневекового мировосприятия. Христианское сознание твердило ему, что грешно прельщаться земным — красотой, преклонением современников, надо сосредоточить свои помыслы на божественном. И все же Петрарка не может заставить себя отказаться от земных радостей; он считает, что стремление к счастью является человеческим инстинктом. «Никто не хочет и никогда не хотел быть несчастным, что было бы противно природе», — пишет он{205}.
Так мысли стоиков и христиан о тщете и бренности всего земного приводит Петрарку не к помыслам о загробном мире, а к жажде славы. Острое сознание недолговечности всего земного пронизывает многие его сонеты, особенно из цикла «На смерть мадонны Лауры».
Промчались дни мои, как бы оленей
Косящий бег. Срок счастья был короче,
Чем взмах ресницы. Из последней мочи
Я в горсть зажал лишь пепел наслаждений..»
Необычайно сильно выражена горечь, вызванная невозможностью остановить неумолимый бег времени, в другом сонете:
Уходит жизнь — уж так заведено, —
Уходит с каждым днем неудержимо,
И прошлое ко мне непримиримо,
И то, что есть, и то, что суждено.
И позади, и впереди — одно,
И вспоминать, и ждать невыносимо,
И только страхом божьим объяснимо,
Что думы эти не пресек давно.
Все, в чем отраду сердце находило,
Сочту по пальцам. Плаванью конец:
Ладье не пересилить злого шквала.
Над бухтой буря. Порваны ветрила,
Сломалась мачта, изнурен гребец,
И путеводных звезд как не бывало.
Душевное смятение Петрарки отчетливо чувствуется в его произведении «О средствах против счастливой и несчастной судьбы». За человека борются, пишет Петрарка, две силы — судьба (fortuna) и добродетель (virtus). Человеку свойственно стремление к счастью, но счастливая судьба, радости материального характера опасны для человеческого духа, так как богатство — источник зла, зависти, оно превращает людей в неразумных зверей.