Свободомыслие и жизнерадостность пронизывают «Фацетии» Браччолини. Во многих из них высмеиваются корысть, ханжество, разврат духовных лиц. Поджо, как за 32 года до него Леонардо Бруни, написал диалог «Против лицемеров». Эти гуманисты первыми отважились обличать не отдельных монахов, а монашество в целом. Яростно обрушивается Браччолини на монахов. Участники диалога заявляют, что «никакое богатство не может их удовлетворить. Постоянно они чего-то требуют, постоянно чего-то домогаются»{257}. Эти «двуногие ослы с грязной душой стали постоянно околачиваться при папском дворе»{258}, где они «требуют должностей, льгот, знаков благосклонности, привилегий…». Они — язва общества, «цель их совершенно ясна — это подлость, плутовство, ложь, коварство»{259}. В диалоге приводится множество конкретных примеров — того, как монахи, надевая маску смирения, вымогают деньги, развратничают, предаются обжорству и другим порокам.
Браччолини во многих отношениях развивает далее мысли, которые встречались у гуманистов старшего поколения. Особенно интересен его диалог «Об алчности». Один из собеседников, Антонио Лоски, заявляет: «Ты должен признать, что это стремление к деньгам заложено в природе всех [людей]. Поэтому все, какого бы они ни были возраста, положения, звания, достоинства, одержимы страстью к золоту, то есть алчностью…». Эта мысль кажется на первый взгляд традиционной. Однако надо иметь в виду, что взгляды гуманистов на природу людей коренным образом отличались от средневековых. В том же трактате сказано: «То, чего жаждут все, даровано нам природой и проистекает от нее. Однако ты не найдешь никого, кто не желал бы большего, чем необходимо, никого, кто не хотел бы владеть намного большим. Итак, алчность — вещь естественная»{260}.
Лоски переходит к нападкам на традиционное представление о стяжательстве и алчности, считавшейся одним из семи смертных грехов. «Я не хочу, чтобы ты возражал мне, — обращается он к оппоненту, — ссылаясь на тех грубых и неотесанных, праздно шатающихся лицемеров, которые под предлогом религии изыскивают себе без труда и усилий пищу, проповедуя другим бедность и презрение к земным благам… Представь себе, в какой беспорядок пришло бы все, если бы каждый стремился обеспечить себя только необходимым… Города утратили бы все свое великолепие, всю свою красоту, не возводились бы храмы и колоннады, исчезли бы искусства; пришли бы в полное расстройство наше существование и государство… Для государства деньги необходимы как жизненный нерв, и если в нем имеется много людей, стремящихся к приобретению денег, их можно рассматривать как основу и фундамент государства. В самом деле, если государство нуждается в помощи, к кому мы прибегнем: к бедным наемным работникам, а равно к тем, кто пренебрег богатством, или же к богатым, то есть алчным, ибо трудно разбогатеть без алчности?»{261} Таким образом, общественная польза неразрывно связана и даже обусловлена личной.
Правда, как и в других гуманистических диалогах, ни один из собеседников, в том числе Лоски, не выражает точку зрения автора полностью. Сам диалог начинается с речи Монтепульчано, которая содержит характерное для стоиков порицание скупости и корысти, являющихся корнем всех пороков. Наконец, завершающий беседу богослов Андреа Константинопольский в своей речи оправдывает стремление к обладанию богатствами, но считает, что оно должно быть умеренным, так как чрезмерная корысть превращает человека в раба неуемной жадности и в то же время пагубна для общества. Он, как и Лоски, осуждает лицемерное отношение к богатству духовных лиц, сочетающееся у них со страстью к накопительству. Это дополняет самую яркую часть диалога — утверждение о пользе и благотворности для общества богатства. Все это в целом — взгляды самого автора. Не случайно Браччолини в одном из писем говорит: «Если бы человек был лишен здоровья, богатства, родины, наша доблесть, без сомнения, была бы… бесплодной»{262}. Подлинная добродетель, пишет он в другом месте, не может существовать без отклика, так как она предназначена служить примером другим людям. Слава и богатство — вот две цели, к которым стремится человек, заключает Поджо. Такова квинтэссенция философии Браччолини, столь характерная для его времени и тех социальных слоев, которые он представляет в своем творчестве.