– Тобол…– Повторил я. Значит, проснулся. – Уже Тобол? Как это? Так я же дома почти. Сто километров.
Руки сами стали упаковывать валявшиеся на полке бумаги, вещи мелкие, камеру. Наплыло суетливое волнение. Руки почему-то мелко дрожали и портфель мой, набитый до упора, не защелкивался никак. Видно, я неправильно всё туда затолкал. Открыл. Высыпал всё на простыню и снова стал укладывать всё, но уже не спеша и соображая, чем занимаюсь.
– Умылся бы, – посоветовала Наташа и ушла.
Я нашел в нише выпавшую из кармана пачку «примы», спички и пошел в тамбур. За двадцать минут выкурил четыре сигареты. До лёгкой тошноты. Пошел в туалет, умылся холодной, пахнущей смолой со шпал водой и не вытираясь, опять выскочил в тамбур, к окну. За ним лежала моя любимая степь. Она убежала до горизонта и лежала на земле мягко и ровно, как пуховая мамина шаль, когда она её стирала, а потом аккуратно и бережно расстилала сушиться на скобленный дощатый пол. Я почти три года не видел степь. Поэтому вглядывался в неё, стараясь раскачиваться в резонанс с вагоном, чтобы разглядеть детали. Уже высох ковыль, пожухли мелкие фиолетовые и желтые цветки, островками растущие на более влажных местах. Бурой была трава, среди которой бугорками высовывались темно-зеленые тощие кустики арчи, степного можжевельника. Над степью высоко-высоко в сером небе не летели, а стояли в воздухе, опираясь крыльями на встречный ветер маленькие хищные кобчики. Мелкие соколы, у которых, правда, крылья в размахе были больше семидесяти сантиметров, как у настоящих соколов балобанов. Кобчики высматривали в траве мышей со стометровой высоты. Этих птиц нигде не видел я больше. Только в Казахстане. Ниже порхали ласточки и степные рыжие почти воробьи. А между ними нарезали круги до десятка диких голубей. Они летали просто для удовольствия. Корм их – любые семена любых трав лежай на земле в таких количествах, что спешить к еде у голубей просто не было повода. Я стоял у окна, которое вообще не открывалось, но, казалось, чувствовал все запахи этого серого, до одури любимого простора. В нем, просторе этом, была и воля, и свобода, и сила дерзкая, неподвластная никому и ничему. В этом просторе помещалось всё. И жизнь, и страсти все, и любовь к воле, покой, неспешность времени, сила земли и твоя собственная, древний дух всех времен, который остался тут из прошлых веков и тысячелетий, не изменяясь и не позволяя измениться самой степи.
Заскрипели тормоза. Я перешел на другую сторону тамбура и встретился с родиной. От меня медленно убегали вышки двух старых водонапорных башен, магазин у дороги, Белые глинобитные дома, которые уже топились. Здесь уже холодно в сентябре. Проскочили автозаправка и шлагбаум на переезде, огороды, обнесенные вкопанным в землю высоким штакетником, проплыли мимо уже почти голые низкие желтые акации и разлапистые северные тополя. А потом, как в замедленной съемке, появилось и поползло в сторону здание вокзала станции, вычурное, с вензелями из лепнины, с башенкой несуразной, на которой вылеплен был круг, а в нём пухлые закругленные цифры – «1961». Вокзал построили в хрущевские времена. Как и многие серьёзные здания вроде поселкового совета, центрального магазина и школы.
Поезд остановился. Наталья открыла ключом дверь и сказала, что я могу погулять по перрону целых полчаса. Спрыгнул я на асфальт, прошелся метров сто вправо, потом вернулся и ещё столько же прошел в другую сторону. Ни о чем не думая. Ничего не видя. Я просто дышал воздухом.
Тем самым, который впитал в себя с первым вздохом. Когда родился.
И стало мне легко и спокойно, будто моя земля только что призналась мне в любви, а я ответил ей взаимностью. Наконец-то мы снова вместе.
Полчаса ползли слишком медленно. Как зимой от тяжести медленно и плавно сползает с крыш наш большой снег. Но и они всё же прошли. Закончились. Мы ехали прямиком в Кустанай. Я сидел на корточках в тамбуре, курил сигареты одну за одной и думал только о том, какого черта я вообще уезжал в Москву? Развестись можно было и не удаляясь от местного ЗАГСа.
Нет, в принципе, конечно жизнь в Москве и в ватаге на Оке помогла мне понять иначе и людей, и скорость жизни. И то, что существуют ещё простые правила, по которым люди живут, соблюдая и верно понимая веками неизменные и неписанные законы чести, совести, долга, правды и лжи, добра и зла. Но меня не покидало ощущение, что получив полезную долю житейского опыта, я потерял такую же долю бесценного времени, которое могло уйти на нужный мне и читателям газеты тяжелый труд простого разъездного корреспондента.