– Никто не будет вникать так глубоко. Они уже нашли крайних. Это вы втроем. Техники. Не командира отряда же сажать! – жена снова заплакала.
– Ты вот что, Наиль. Езжай в Горький. Езжай сегодня же пока не поздно.– сказал Шарафутдин.– Утихнет тут, дадим знать. Тогда вернешься. А останешься – пару лет вычеркивай. Будешь сидеть. У меня в Горьком друг надежный. Дам тебе его адрес и записку напишу. Он поможет. Спрячет тебя.
Ехать надо сейчас.
Я попрощался с женой, взял сумку с бритвой и бельём, и, когда стемнело, пошел на вокзал. Поездов проходящих до Горького было много. Я взял билет и через полтора часа уже лежал на второй полке плацкартного вагона.
Друг Шарафутдина открыл дверь квартиры после долгих объяснений – кто я, от кого и зачем приехал. Он не предложил даже чаю выпить. Сразу позвонил кому-то по телефону. Сказал в трубку, что нужно надежно спрятать человека на год или два. И сказал. Пойдет. Хорошо. Очень неплохо. Через три часа я приехал в Павлово-на-Оке и пошел по адресу. Как ты думаешь, к кому я приехал?
– К ватагу? – удивился я
-Да, дорогой, к нему. И вот с тех пор я здесь. И сколько мне ещё прятаться – неизвестно. Жена пишет, что пока возвращаться опасно. Ничего, поживу пока возле воды. Всё польза!
Наиль поднялся и ушел.
Догонять его я не стал. Я сидел ещё часа два один и старался думать о хорошем. Хорошего было много и смысл думать, и мечтать о нём присутствовал великий. Его было много где-то в других местах. И, ясное дело, дома, на родине. Куда звала и тянула меня моя извилистая судьба. У которой всё ещё не накопилось сил, чтобы выдернуть меня из этого странного и нелепого приключения.
Глава одиннадцатая
Ночами мне было жить лучше, чем днями. Ночью я укладывался на всегда стираную в Оке простынь. Ну, как бы простынь. Это был двухметровый лоскут на ширину раскинутых рук. Его срезали прямо с мотка ткани в Павлово, в магазине «текстиль для дома». У нас было шесть таких лоскутов. На каждого. Три запасных лежали в тайнике у Пахлавона. Он сам его вырыл в откосе надбережном, обложил его снизу ветками и сухой травой, а земляные стенки, потолок и вход в него выложил досками, которые появлялись на берегу после каждой почти швартовки лодок с мотором. Доски были мокрые и лодочники их нам сбрасывали для костра. Толян их собирал, складывал на солнечном месте «колодцем» и через три дня влага из них испарялась. А сами лодочники через километр брали доски сухие на маленькой лесопилке, которую бог знает когда там основали для нужд работников берега. Лодочники к берегу отношения не имели, зато имели отношения с распиловщиками. Они привозили им «русскую валюту» в бутылках по ноль пять литра. Но досок набирали в меру, без наглости. Только на дно лодки. Это была временная подстилка под ноги. Ватага доски сухие применяла многообразно. Из них был стол, скамейки, туалет, ящики для своих мелких вещей и одежды, дрова для костра. Ну, кроме простыней ватаг добыл как-то в воинской части под Горьким одеяла солдатские. Синие, с черными полосами по торцам и с номерами, выжженными спичкой, намоченной в густой хлорке.
Зимой ватага не распускалась. Бугор всех рассовывал по павловским хатам квартировать до марта. А из Павлово мужики бегали бегом по холодку работать на паромную переправу. Паром зимой не ходил. Ока вставала метровым льдом и надо было сперва проложить, а потом чистить дорогу для машин и людей. Бураны и метели по руслу носились часто и работы хватало. А в марте, если год был без выкрутасов, лед тончал, потом приезжали взрывники, закладывали в сверлёные лунки тол и взрывали. Дорога парому освобождалась. По бокам дорогу связывали от берега до берега канатом, пропущенным через пустые бочки, и паром ходил, хоть и с опаской. А в апреле начинался ледоход, бочки с канатами сносило неизвестно куда по течению. Переправа замирала на неделю-другую, но как только лёд становился мелкой крошкой, паром носился как угорелый туда-сюда, потому, что машин и народу было много. Заждались люди весны и теперь легко мотались кто из Павлово на работу в Тумботино, кто из Тумботино на работу в Павлово. А ватага шла на свое место и продолжала жить ни хорошо, ни плохо, до лучших времен.
Ну так вот. Ложился я на простынь часов в двенадцать. До двенадцати обычно у костра сидели, пили чай и трепались про баб, всякие ружья, про машины и политику. Ругали, как положено, заграничную неизвестную Америку и попутно нашу советскую житуху. Ложился я и сквозь мелкие, быстро бегущие, как козлята на пастбище, облака, разглядывал звёзды. Никогда раньше у меня не было ни желания особого, ни подходящего случая пялиться на ночное небо. Меня потрясло количество звезд. Я думал, что их меньше, потому как раньше не вглядывался пристально, мельком бросал далеко не романтический взгляд вверх и потому замечал только те, что светились ярче и сразу бросались в глаза. А вот стал ночами разглядывать сверкающую эту бесконечность и увидел то, что мерцало на втором плане, на пятом, и в самой глубокой глубине улетающей в небытие Вселенной. Меня поразило даже не бессчетное количество самих звезд, а картины, сложенные из них. Это были либо четкие фигуры, геометрически выверенные, либо абстрактные нагромождения голубых, желтых, оранжевых и почти бесцветных глаз Великой Вселенной, которые вроде и приглядывали за нами, за всем, что тут, на планетке нашей, творилось. Но ничего не предпринимали. И всё на Земле катилось само по себе вкривь. Иногда, для разнообразия, вкось.