Звёзды, глаза какой-то Высшей силы, правящей миллиардами вселенных, могли дать знак Правителям, что надо бы вмешаться и навести у нас хоть какой-то порядок, но знака такого не давали почему-то. Наверное, им хватало того, что не нарушается природная гармония. После ночи идет утро, потом день, вечер, ночь, весна, лето, осень, зима, опять весна. И так – миллионы лет. Размеренно, четко, гармонично. Ничто не исчезает и не скачет не на своё место. А то, что происходит тут с людьми, собаками, лягушками, муравьями и прочей мелочью, не достойно внимания Высшей Энергии.
Я понимал, глядя в разукрашенную огнями темень, что был полным дураком, потому как не учил астрономию толком. Узнавал обеих Медведиц, видел Млечный путь, Марс различал, Венеру… А, разглядывая созвездия, всё время гадал – какое же из них созвездие Орла, в котором ярче всех сияет «летящий орел», звезда романтиков и влюблённых – Альтаир.
В фантастике Беляева и у Юрия Германа я в лучших романтических контекстах встречал этот Альтаир. Молва про доброе влияние на влюблённых этой недосягаемой звезды умиляло девушек и стариков. То есть не искалеченных пока жизнью юных романтиков и проживших мимо всего романтичного до близкой гробовой доски дедушек и бабушек. Именем этой влиятельной в любви и лирике звезды называют всё хорошее. От пионерских лагерей до шикарных ресторанов. Ну, в общем, за время месячного ночного слияния со звездами так и не вычислил я Альтаир. Слишком уж много было их, ослепительно ярких. Зато ночные бдения под тяжелым гнётом мерцающей бесконечности дали мне много. Даже слишком. Философское спокойствие разума и безразличное равнодушие к таким мелочам, как неудачи, безденежье и таящийся от меня призрак добрых надежд и счастливых перемен.
Проснулся я, не помня, когда уснул и не понимая, что проснулся. Звёзд сверху не было, а вместо них висела надо мной голубая пустота, в которой не задержалось даже захудалое облачко. Пустота эта бездонная с утра не воспринималась радостно, несмотря на веселящий глаз цвет и солнечные блики, гуляющие по небу, как по своему жилью. Оно, конечно, могло видеться мне иначе: радужно и оптимистично. Но это утро было последним во второй неделе. Начиналась третья и не последняя моя неделя на Оке в ватаге. Потому как бугор деньги даст аж ещё через две. Это – если повезет.
Ребята ни разу не получали денег ровно через месяц. Причем в один день ватаг всем и не платил. У каждого месяц был свой. Все ведь прибились к артели в разное время.
Я сел на простыне, откинул одеяло, потянулся и стал разглядывать лодки, шевелящиеся на волнах хаотично, неравномерно и без утренней бодрости. Те, которые шли с моторами по течению, смотрелись веселей, но общую картину не улучшали. Вёсельные лодки крутились неподалеку от берега. На них сидело по два мужика. Один вёслами, потея и легонько матерясь, удерживал лодку на одном месте, а второй либо кидал блесну или мёртво сидел, прилипнув взглядом к проплывающему мимо себя поплавку. Это были суровые и молчаливые профессиональные рыбаки-любители, которые ничего почти никогда не ловили, но рабалка была их фанатической страстью, почти рабской долей. Они не могли не ходить на рыбалку. Они мучились и заболевали нервно, если идти рыбачить что-нибудь мешало: свадьбы, похороны, трещина в дне лодки, ураган или грипп с температурой тридцать девять и два.
Помимо них уныло плелись моторки, вынужденные житейскими нуждами плыть против течения. Они издавали натужные звуки, вода за движком вздувалась бело-желтым буруном, который, казалось, прилип к мотору и корме как магнит, тянущий суденышко назад.