К пяти часам мы хором отнесли ящики и корзинки чеченам, после чего Грыцько взял меня за плечо и повернул к откосу.
– Вон туда сейчас пойдем.– Он причесал свой хохолок на том месте, где у всех не лысых мужиков чуб растет, достал из нагрудного кармана рубахи маленькое круглое зеркальце, пригладил брови, после чего мы с ним двинулись к откосу.
– Тут дом её рядом, – Грыцько перескочил на свистящий шепот. – Ты прямо здесь, на откосе, посиди, подожди. Я быстро.
Через полчаса он прибежал растрепанный и краснощекий, держа в руках двое штанов так тожественно, как держат каравай с хлебом-солью для уважаемых гостей. Одни брюки были жуткого цвета, напоминавшего немытое оконное стекло в пятнах и разноцветных разводах. Вторые брюки сразу же заставили меня вспомнить товарища Бендера, который мечтал о Рио-де-Жанейро, где поголовно все ходят в белых штанах. Взял я, естественно, белые.
– Ну вот, – Грыцько заулыбался счастливо. – Теперь и тебе хорошо, и покойничку приятно, что барахло его не сгнило, как он сам. Царствие ему небесное.
Я мысленно выматерился, закурил, сел на корточки.
– И много у тебя вдов в Павлове?
– Да не обижаюсь. Хочешь, тебя тоже пристрою. Мужику одному долго вредно находиться. Гормон засыхает. Старость быстрее прибегает, болячки липнут. А хорошая баба – это ж лучшее лекарство.
– Баб любишь? – спросил я весело.
– Не то слово, – Грыцько перекрестился и сел на траву. Штаны на нем были темные. Можно и на траву. А я сидел на корточках, испытывал ноги на прочность. – Я их не просто люблю. Я через них всю жизнь себе обломал. Они, бабы, как инфекция. Эпидемия! Зло! И не могу без них. Но они – моя погибель. А я ж не маньяк, не гигант половой. Нормальный я. Но вот без них не могу. Меняю часто. Бегаю от одних, прибегаю к другим. И вот оно, ,приключение моё, как началось с юности, так и не пропадает к пятидесяти.
– Так ты и здесь оказался из-за женщин? – догадался я. – Сбежал от кого-то подальше?
– От жинки и утёк! – Грыцько вытер губы, еще раз причесал хохолок. – Я тебе сейчас эту байку расскажу. Тебе, молодому, такой опыт узнать – не лишне. Может, после моего рассказа никогда так не будешь делать. И жить будет легче.
– Расскажи, конечно.– Я снял белые штаны, в плавках сел на траву, а брюки белые на колени примостил и изготовился слушать.
Глава тринадцатая
Рассказ Грыцько о вреде женщин для нормальной жизни и тяжкой доле рядового Дон-Жуана.
-Я когда совсем маленький был, меня девочки пугались. Просто-таки шарахались от меня. В третьем классе, в пятом, в восьмом. Ну, я, конечно, натурально страшный был. Сивый. Глаза навыкат. Уши как лопухи молодые. Руки коротенькие, а нос и ноги длинные. Украинец, а нос длинный как у грузина! Чуешь картинку? Вот… Батько меня материться научил, когда я как раз в третьем учился. Ну, я использовал эти знания на всех. На пацанах, на девках, даже, помню, учителям иногда отвешивал матюган-другой. Курить начал в пятом. Тоже батько заставил. Сказал, что мужик без папиросы – ровно тётка без титек. Причем закуривал я на уроке и с папироской в зубах уходил в коридор. Нет, я у любой учительницы всегда спрашивался: – Можно выйти? Они все одинаково говорили: – Только побыстрее!
Ха!
Дрался с пацанами хорошо. Опять же – батькина школа. Пацаны меня боялись и не любили. А девчонки не боялись. Я их не трогал. Они просто меня терпеть не могли. От меня табаком воняло и мылся я редко. А мамка у меня была дура, да ленивая ещё к тому. Ни хрена нам с батей не стирала и жрать готовила редко, и то – бурду несъедобную. Думаешь вру? Вот те крест, истинная правда. Как на духу.
Ну, соответственно, запах от меня шел ещё тот. Как из могилы. Батьке чего? Он пошел, пивом набузовал живот, да и сытый. А я брал с мамки двадцать копеек каждый день и на углу за школой покупал пирожки с ливером и ел их под газировку. На другом углу армянка торговала газводой. Стоит целый день и орет: – «без газа – копейка, с одним сиропом – три копейки, за две сиропы – пять копейки». Я десять копеек проедал-пропивал со вкусом за пару часов. Пирожок шел за три копейки, я ел три пирожка. И на копейку воды хлебал без ничего. С газом. К концу уроков в школу заходил. Забирал портфель и шел тратить другие десять копеек в кино. В клуб мясокомбината. Там крутили фильмы с двух часов. На кинокартинах я и жил. Там люди были – не то, что наша чугуевская шваль вечно пьяная. В кино показывали красивых, смелых, работящих, у которых обязательно была любовь. Такая прямо красота – эта любовь. Слова свежие как цветы на клумбе и такие же красивые. Поцелуи затяжные, ласковые. А обнимались как в кино!!! Вроде нежно, но попробуй, расцепи их объятья! Хрена с два расцепишь. Значит тоже любовь крепкая.