– Он Галюню-то нашу не уважает,– смурно сказал младший брательник, на вид уже под тридцать ему. – Он Галюню нашу за шалаву держит. Мы ж твоих чугуевских подстилок не считали. Но они – подстилки, шмары дырявые. А Галюня у нас – человек. Женщина с большой буквы. А ты от неё тикать, от золотой нашей? Значит, и нам позору хочешь в карманы наложить? Ты, Гриня, сука, не мужик…
– Чего вы с ним тут политзанятие проводите? – встал со стула двоюродный брательник и с ходу врезал мне в челюсть. Я устоял. Только на косяк дверной отвалился. Тогда родные братья в секунду подпрыгнули ко мне, да двоюродный их догнал, и давай они меня ухайдакивать руками и ногами. Повалили, зубы ногой вышиб кто-то, кровища пошла, потом меня сразу двое за руки подняли на колени, а третий с размаху два кулака соединил и вложился прямо в горб. Тут я обмяк и потерял всех из виду. Чувствую потом – водой меня отливают. За шиворот налили, за пазуху, на голову, считай, ведро вылили.
Сел я на пол. Штаны тоже мокрые. То ли вода попала в штаны, даже не понял ничего. Весь мокрый, нос кровоточит, губы покрошены с зубами вместе, глаз болит левый, позвоночник как трактором переехали, челюсть ломит и грудь вмяли мне до самой спины.
– Ну, свадьба-то когда ? – наклонился ко мне старший. – Сегодня, ты говорил только что заявление понесёте в ЗАГС. Да? А я сейчас пойду и там договорюсь, чтобы не тянули. Расписали чтобы через три дня. Напудри его, сестрёнка. Освежи. Да идите с богом в ЗАГС этот. Идти-то можешь, орёл куриный?
– Могу, – я потрогал ноги. Вроде целые.
– Ну, мы поехали тогда, – братья взяли свои спортивные сумки на лямках, закинули за спины. – Спасибо, Галюня, за чай да сахар. Зови в любое время. Попьем ещё. Хороший чай-то.
– Ты на свадьбу нас не забудь позвать, – младший поднял мне голову за подбородок и внимательно посмотрел в глаза. Взгляд у него был спокойный и тяжелый. – Галюня все наши телефоны знает. Позовешь?
– Я догадался, что телефоны знает, – меня слегка поташнивало. Во рту было солоно, как от килограмма доброго сала. – Позову, не волнуйтесь.
И братья ушли. Я посмотрел на Галинку и опустил голову. Стыдно было, позорно и противно, что всё это у неё на глазах вышло. Но она сидела, смотрела на меня и плакала, прижав к глазам платочек.
– Вот же гады! – всхлипывала она, – я же просила только попугать тебя, чтобы ты не врал больше про всякие командировки. А они, вон чего натворили.
Она достала из трюмо какие-то пузырьки, тюбики, баночки жестяные и села рядом. Села и стала наводить на моей физиономии подобие порядка.
Часа через два я отдышался, с отвращением оглядел себя в зеркале, выпил холодного яблочного компота две кружки, потом проверил, на месте ли мой паспорт. Ну и что потом, как ты думаешь, Станислав?
Правильно думаешь. Потом мы пошли в ЗАГС подавать заявление.
Вот так началась моя вторая биография. Свадьба, «горько» через каждые пять минут, а потом пошла сама жизнь семейная. И длилась она, несуразная и бестолковая, без тепла и добра, аж двадцать семь лет. И за эти годы уйти я от неё пробовал пять раз. И пять раз братья как-то меня вычисляли и били. Так же, как тогда, впервые. И я возвращался. Сын вырос. В харьковский авиационный поступил. Уехал. Меня не любил, как и мама его. А я не любил их. Бегал от неё налево пуще, чем когда холостой был. Но уже не в Чугуеве. В Харьков мотался. Двадцать восемь километров всего. Полчаса на автобусе. Женщин у меня там было много. Даже считать не хочу. А когда с ней надо было спать, долг отдавать супружеский, не отдавался долг. Так и убежал я от неё через двадцать семь лет весь в долгах. Да и как с ней было спать. Она меня ненавидела люто. Через год говорила со мной как маршал Жуков с рядовым штрафбата. Приказы, крики, истерики. Бегала за мной, подглядывала – куда я и к кому. Надеялась, что к бабе какой-нибудь. Чтобы братцев позвать. Чтоб воздать мне сполна. Но я в Харьков от неё сбегал легко. Садился в автобус не на автостанции, а за городом. Поднимал руку, он меня забирал. И вот через двадцать семь лет неожиданно старший братец её встретил меня в кафе «Ивушка». Я там был с дамой. Он взял меня, дурак, за воротник, вывел в фойе и только там понял, что сглупил. Ему-то было уже далеко за шестьдесят, от бицепсов одни воспоминания остались. А мне сорок семь. Мужик в соку и при силе. Я сам выволок его на улицу и хорошенько двинул под дых. Он согнулся, сел на тротуар. Побелел и сказал мне: – В нагрудном кармане нитроглицерин. Дай.
Я достал. Сунул ему в рот таблетку. Забрал женщину, проводил её и поехал домой. Под крики и матюки Галинки молча собрал свой чемодан с нужными вещицами и молча ушел. Я понимал, что после случая в кафе мне либо вообще не жить, либо жить инвалидом. У братьев давно сыновья выросли. За тридцать почти всем было уже. И об уважении к старшим они знали столько же, сколько я о конструкции космического корабля «Союз».