Я учился в двух ВУЗах, куда чаще всего вливаются относительно неглупые ребятишки, и всегда был уверен, что науки не портят людям жизнь и самих людей, а, наоборот, улучшают. Будущее делают светлее и полезнее для себя и других. Но вот там как раз злых, жадных, завистливых и даже жестоких встретил я куда больше, чем в уличной своей хулиганской юности, в рабочих командировках, в армии и вот здесь, в ватаге. Швыряла ли потом выпускников институтских судьба как котят по невеселым закоулкам жизни – неведомо мне. Меня вот уже она начала потряхивать, хотя ни к злым, ни к завистливым или жестоким я себя не отношу. Её превратности – тайна великая есть. Никем не понятая и не изученная. Судьба устраивает экзекуции, переполненные страданиями и ощущением безысходности совсем невинным, нетронутым грязными пороками гражданам. Она заставляет их бороться за существование, мытариться, искать пятый угол и черную кошку в темной комнате. Она перекрывает им пути-дороги к счастливой, полной светлых чувств жизни, вынуждает терять дорогое, не дает свободы выбора. Не даёт и денег для спокойного существования и перекрывает дороги без опасных происшествий. И эти люди вынужденно, подсознательно начинают одинаково бояться и смерти, и, что ужасно – жизни.
Здесь, на берегу красивой и сильной Оки, непредсказуемость житейских искажений и издевательское могущество судьбы каждого поселенца слабели, стихали и, немощные, сдувались попутным речной волне ветром в никуда, в небытие, в пропасть, улетающего вместе с ветром времени. Здесь жилось. Тут не было охоты за счастьем и деньгами. Ни у кого. Здесь мечты не будили в людях зверя. Который готов ради того, чтобы ему не мешали бежать за мечтой, перегрызть глотку хоть ближнему своему, хоть чужому.
Тут просто проживали положенный им срок. И не мучились.
Вот вопреки судьбе своей, забросившей меня из моей колеи в не мою, я уже был готов ехать домой. Я знал, что добраться до родины, до отцовских объятий и маминых поцелуев будет тяжко. Что путь будет под завязку набит приключениями и не смертельными, но, однако, опасностями. Да вот только адреналина в моём двадцативосьмилетнем теле было через край. И он всегда руководил в тех случаях, когда надо было отключить здравый смысл и попытаться обыграть судьбу, которой хотелось держать меня на привязи и в боязливом трепете перед ней, кем-то назначенной мне в сторожа и правители.
Я подошел к Евгению с Наилем. Они стояли по колено в воде и двумя кувалдами вбивали в дно третий по счету кусок рельса. Видимые огрызки рельсов торчали из воды на расстоянии двух метров друг от друга. Пахлавон, композитор, Толян и Грыцько напротив железа уже вколотили на берегу толстые деревянные колья такой же высоты. А на берегу лежали длинные и короткие брусья пять на пять сантиметров и много разных по длине толстых досок. Эти доски я напилил ножовкой по очерченному карандашом размеру ещё два часа назад, а потом взял у Пахлавона двадцать копеек на конверт, марки и пошел в Павлово на почту. Отправить письмо домой. Я написал, что через неделю приеду.
Всё, чем мы сегодня занимались, называлось строительством нового причала для крупных «ракет». Областное руководство решило через месяц запустить новый маршрут. И здесь ещё один причал наметили, чтобы не перегружать старый. Тот, где и переправа паромная.
– Гриня! – позвал я. Грыцько подошел. – Ты сегодня ватага увидишь?
– Обязательно, – он присел на песок и достал пачку «Севера»: – Мы поедем в Нижний. Встреча там деловая по запчастям. А чего тебе от ватага надо?
– Ты спроси его про мою зарплату. Четыре дня осталось. Ехать мне пора. Он обещал зарплату дать, чтоб я добрался.
– Спрошу, не переживай,– он так и не закурил, сунул пачку обратно, поднялся, подмигнул с улыбкой и пошел на берег. К доскам.
Я свою работу сделал и был свободен. Решил пустое время грохнуть на поход к переправе. Надежда, что паром вот-вот наладят, даже и не теплилась, если честно. Но делать всё равно было нечего и я не спеша поплелся. Пришел. Кассирша не знала ничего и я двинулся искать пьяного моториста. Он долго молча смотрел на меня. Вспоминал.
– А! – Узнал он меня минуты через две.– Заходи, Юрка, садись. Чего надо-то?
Я не стал его поправлять и сразу спросил про паром. Моторист меня расстроил полностью. Паром сделают не скоро. Нет на складе двух важных запчастей. Когда завезут – и Бог не знает.
Делать было совершенно нечего, в ватагу идти тоже не тянуло. До позднего вечера все будут крепить доски на брусья, а брусья на сваи. Ужинать тоже не хотелось. Моторист отбил аппетит , по-моему, и на завтра. Поднялся я по причальской лестнице на дорогу и стал в последний раз гулять по Павлово, улыбаясь лимонам в окнах, цветам в палисадниках и мамашам юным с колясками. Павлово был каким-то особенным местом, где всем девушкам очень нравилось рожать детей. Практически половина юных женщин, попавшихся на пути, были либо с колясочной мелкотой, либо с шустрыми трехлетками, пацанами и девчушками. Я неторопливо обошел все знакомые по командировке места, потренировал ноги на спусках с холмов и подъемах, а часам к десяти, в темноте уже, спустился в ватагу, которая не для меня, конечно, но очень уместно жгла костер и пила чай с карамельками. Я тихо подошел за спины Наиля и Жени, убедился, что Грыцько в компании нет, взял свой сверток с простынёй и одеялом, портфель, и ушел к кустам спать.