Странно, но уснул я мгновенно, не успев проверить – все ли звезды на месте, правильно ли плывет над горизонтом растущая луна и все ли цикады из их большого симфонического оркестра не путают ноты.
Гриня разбудил меня около семи. Морда у него была кислая и папироса гуляла по рту как заводная игрушка на пружинке. Я ещё почти спал, но медленно пробуждающимся умом догадался, что новость он сейчас доложит плохую.
– Не будет тебе денег в четверг, Стасик. И в пятницу не будет,– Грыцько перестал жонглировать папиросой, взял её поперек двумя пальцами и уточнил, что ватаг срочно вложился в эти самые запчасти, насчет которых вчера они ездили в Нижний болтать по делам с крупным теневым дельцом. Ватаг деньги отдал наличными. Полный чемоданчик «дипломат». И, может быть, недели через две деньги вернутся и он заплатит.
Я проснулся окончательно, пошел на берег, нырнул в Оку, а когда освежился, то понял, что уезжаю сегодня. Сейчас. Две недели ожидания денег могли нехорошо отразиться на моей потрёпанной нежданным путешествием психике.
Когда ватага села пить чай и Пахлавон стал точно в нужное место метать по три карамельки, я объявил, что сегодня уезжаю. Все молча хлебали из кружек, грызли карамельки и задумчиво на меня глядели. Каждый по-своему. Композитор с похмельным сочувствием, Наиль удивленно, Женя уставился на меня непонимающим взглядом, Грыцько вообще на меня не смотрел. Будто ему было неловко за хозяина, который не сдержал слова. Сам Пахлавон понимающе кивал головой и чай не пил. Один Толян разорвал тишину, редкую для ватаги во время еды.
– Слышь! – сказал он мне. – Да чего ноги ломать? Гонит кто? Или там у тебя квартира из мёда? Ну, через две недели рассчитается бугор. Что меняется-то? Такого не было, чтобы он не заплатил. Иногда придерживает, конечно. Но и ты его пойми. Крутится мужик. Поживи пока. Мы теперь и тренировки на самом начале бросим. Жалко. Да и вообще… Тебе с нами плохо, что ли?
А я и чай не пил, и что отвечать не знал. Жилось мне в ватаге хорошо. И к ребятам привык. И грустный, монотонный бег красавицы Оки, голос её, рождающийся на дне, от которого она отталкивалась, мне нравился. Он был сварливым, но добрым, как у моей покойной бабушки. Не хотел я расставаться ни с ватагой, ни с Окой. Но меня ждала моя собственная жизнь, задуманная мной давно и накрепко. А я от неё был так далеко и долго, что, казалось, вообще никогда и не начну жить, как хотелось. А всем нутром тянулся я к нашим степям, к дорогам, сделанным из рытвин и колдобин. К совхозам, растящим хлеб, коров, свиней и баранов. К людям, ломающим свои хребты на благо родины в полях, на фермах, токах, элеваторах и машино- тракторных станциях. Я мечтал глубже провалиться в ту жизнь, где труд действительно трудный, но без которого жизнь остановится повсюду. От строгих, правящих всем вокруг учреждений, напичканных под завязку солидной и глубокомысленной публикой, до простых магазинов, в которых не будет ни хлеба, ни мяса. И картошки тоже не будет.
– Поеду я, ребята, – мне было так неловко это говорить, будто я обещал жить на ватаге до смерти, а потом клятву нарушил. – Извините, мужики. Я уже отцу письмо послал, что через неделю вернусь. Маму жалко. Она думает, что я плохо ем вдали от неё и через это заболею, и стану инвалидом. Да ещё работа стоит. Я только начал вползать в журналистику. И пропал для неё на время. Надо возвращаться. Она и хлеб мой, и радость. Хоть и трудная тоже.
– Когда хочешь двинуть ? – кашляя от раскрошившейся в горле карамельки, спросил Евгений.
– Сегодня.
– Ну, допустим, сегодня не получится точно, – предположил Толян. – Деньги на дорогу тебе мы пошарим по карманам да наскребем. А вот как тебе путь- дорогу определить, чтобы ты доехал отсюда, с павловского откоса, до города Кустаная живым и здоровым, без ночёвок в лесах и на дорогах? Тут надо и мозгой пощёлкать. И человечка найти, чтоб на отправную точку тебя скинул. Отсюда ты, конечно, запросто можешь стартануть через Горький. Вот он, под носом. Но денег столько, чтобы от Горького на московском поезде ты допилил до родимых краёв, не наберем мы.