А радио у нас на улице работало. Здоровенный такой белый рупор. Орал на всю улицу. Кроме маршей и арий из опер он иногда слова говорил. По этим словам, в которые надо было верить, потому, что государство врать народу не имело права, выходило, что все ленинградцы как один стойко переносят блокаду и об эвакуации говорят брезгливо и ругательно. Сколько убежало народа и что за публика это была – никто точно не знает. Но это были не люди. Это были крысы, сваливающие первыми с тонущего корабля. Они свалили, а нас всех оставили подыхать от голода, холода и страха. Летом мы ещё что-нибудь ели. Траву рвали, за городом полезные всякие растения, листья и сорняки, варили это всё. Отец откуда-то притаскивал рыбные консервы и иногда тушенку, которую солдатам давали к сухому пайку. Он их не воровал. Давал кто-то, Кто, не говорил батя. Ну, вот у нас так жизнь шла. Летом немного очухивались, а зимой вымирали толпами. Вот что я сам запомнил, так это смерть незнакомых и знакомых людей от голода, холода, бомбежек и от помутнения рассудка. Кто с ума сошел, тот и вешался, и топился в прорубях на Неве, и вены себе вскрывал, с крыши прыгал. Я таких много видел. Зимой мы, пацаны с ближайших дворов, собирались и шли помогать взрослым отвозить мертвых. Да и летом возили по несколько человек сразу на большом куске брезента. Ополченцам давали как защиту от дождя и снега, потому, что они постоянно дежурили на границах города. Летом прямо во дворах больших или на пустырях ямы рыли и закапывали. Зимой спускали под лёд на Неве.
И ещё запомнил на всю жизнь, как тушил с дружками и мужиками да тётками зажигалки. Бомбы зажигательные. От них половина Питера сгорела. Говорили так после войны. Может и брехня это. Но нам на улицы по всему городу привозили мешки с песком. Мы какие-то с мужиками таскали на крыши, а какие-то оставляли на земле. Страшно было, когда с мессера летели зажигалки. Мессер и сам воет как черт, а из зажигалок, пока они летели, такой стон жуткий шел, что с непривычки казалось, будто они ожившие привидения и стонут от ненависти к живым. Пацаны на крышах ждали. Падает зажигалка, пробивает шифер или тонкую жесть и начинает искры из себя выбрасывать. А крыши, стропила и перемычки – всё ведь деревянное. Схватывалось огнём быстро. Вот надо было успеть зацепить вдвоем эту зажигалку и воткнуть её задницей в песок. Потом, когда завоняет какой-то гадостью и задымит черно-желтым, хватать её за голову, которая не нагревалась, и бросать с крыши. Их потом собирала машина специальная и увозила. Больше ничего не помню от блокады. А, нет! Помню, мне ж тогда уже семь лет было, конец блокады. Двадцать седьмого января сорок четвертого. Когда Ладожскую дорогу пробили, немцы сняли блокаду. Народ чуть ли не голышом выскакивал на улицу, песни пел, ура кричал, все обнимались и целовались. А отец тогда сказал, что радуются рано. И точно.