Восстановили всё, что для жизни надо, года через три. Свет, тепло, дома отремонтировали, окна вставили. Мертвых выкопали и увезли на могилы за город, а тех, кого под лед спустили, так никто и не искал. Продукты медленно поступали в город. Одежда, мебель. В блокаду народ свою всю спалил в буржуйках да в уличных кострах. А за хлебом и крупами всякими, которые так и давали по карточкам, как в блокаду, я стоял за отца с маманей в километровой очереди еще не один год. Ну, короче, повезло нам. Выжили.
А я на восьмом году жизни стал не ребенком уже, а маленьким мужичком. Всё видел: смерть чужую, нелепую, не в бою. Видел жирных, которых блокада как бы обогнула стороной. Так ты представь, Стас, тут кругом люди мучаются и мрут как клопы под кипятком, а эти козлы со шмарами в кабаках сидят, водку жрут. Говорили, что шесть ресторанов аж работало в самый разгар блокады. Может и врали, конечно, но сытых, с иголки одетых и розовощёких я сам видел и запомнил. Вот тогда я понял, что жизнь взрослая – такая скользкая штука… Что беда в натуре объединяет только тех, к кому она уже пришла. А тем, кого она ещё не догнала, всё было по хрену. И смерти чужие, и страдания, и голод повальный. Ой, многие убежали от беды!
С тех пор даже не пытаюсь понять человека и поверить любому только по его речам и клятвам. Только когда лично вижу его поступки и точно знаю, что у него есть слово, достоинство и совесть, тогда могу с ним разговаривать и дела иметь. Ты извини, что высокопарно сказал, но рос я тяжко и детства не имел, поэтому характер стал тяжелым, а жизнь меряю воровскими понятиями, которые, мля, честнее и справедливее, чем коммунистические правила и лозунги. Включая сюда и кодекс строителей коммунизма Написано красиво, а исполняется как хреновая музыка пьяным в задницу оркестром. Загрузил я тебя блокадой. Извини. Но это самая главная часть моей жизни. Ты же просил меня про жизнь рассказать. Рассказал немного.
Ну, а потом пошло-поехало. Понесло, мля! В школу пошел с восьми лет. Ни хрена там не учил, идиот. В основном во дворе с пацанами в лянгу играл, в бабки да кости. Но и в школу временами ходил. И семилетку окончил спокойно. На второй год нигде не заторчал. Тут гляжу, блин, а мне-то уже пятнадцать! Отец с маманей постарели, у мамы язва желудка, у отца сердце сбои стало давать и почки. На работу не берут никуда. Старые. Да и не отстроили столько ещё, чтобы и старым места хватило. Они дома и сидели. Денег на лекарста – хрен да копейка. То есть, вообще не было. Ели, что попадя. Обноски с войны надевали и на будни и на праздники. Жалко мне их было, аж сердце ныло.
Вот тут во дворе и объявился старый вор. С погонялом Банкир. Откуда он взялся – никто не знал. Может «откинулся» и приземлился у нас, может просто «сделал ноги» от кого-то, кому был поперек дороги, может с кичи , из тюряги, значит, ломанулся. Но то, что он нам показал, малолеткам, было не фокусом, а чудом. Банкир вежливо подходил к прохожим, а мы смотрели. Он что-то спрашивал, ему показывали пальцем куда-нибудь в сторону, он благодарил, пожимал руку мужикам и элегантно кланялся дамам, на миг прикасаясь к ним в знак благодарности. И приносил на часы, лопатники, кошельки то есть, портсигары, цепочки с камнями и прочую ерунду. Мы с открытыми ртами смотрели и не понимали – как он это делает. Никто из нас не замечал, что он лезет в карман или под рукав пиджака за часами, а, тем более, на грудь женщине за цепочкой. Но все это добро лежало перед нами. Причем все из нас знали, что у Банкира до этого никаких цацек в карманах не было. Он вообще был в трико без карманов.
Вот Он нас троих и приголубил. Меня, Валерку Зыкина и Сашку Носатого. Выбрал из пятнадцати желающих научиться карманы шмонать. Сколько мы упражнений на пальцы сделали – не посчитаешь. Сколько он нам подзатыльников навешал за ошибки – сдуреть можно. Но за год я научился работать чисто и элегантно. И Банкир сказал, что работать будем по понятиям. Он наводит. Мы работаем, и по двадцать пять процентов ему скидываем честно. Поймает на крысятине – плохо будет.
Короче, с благословления Банкира двинул я в широкую, вольную, просторную и рисковую большую воровскую жизнь.
То, что я фартовый, мне не было известно. Это Банкир мне сам сказал месяца через три.