Сейчас я ехал на Мгу под Келколово. Там уже много лет работал песчаный карьер. Песок для кирпичных заводов доставал вместе с водой древний земснаряд 350/ 50 Рыбинского мехзавода. Тут меня встретил знакомый по воровским делам юношеским Федя Лысак, который давно завязал блатовать и честно вкалывал на карьере. Земснаряд закидывал сырой песок в кузов грузовика, а Федя и ещё двое орлов лопатами равняли горку песочную по бортам, стучали по кабине, прыгали из кузова на мягкий песчаный подстил и подгоняли под земснаряд другую машину. Ну, к ним вот я и должен был пристегнуться. Влиться в коллектив бригады.
Бригадир, лысый краснолицый и плотный, будто утрамбованный со всех сторон мужик по фамилии Востряковский, принял меня почти как друга старого. Обнял, долго жал руку, спрашивал, как дядя Миша себя чувствует и что делает мой отец, которого он знал со школы ещё. Кто такой дядя Миша я понятия не имел, поэтому сказал, что живет он неплохо, но иногда прибаливает.
– Да, – пожалел его Востряковский. – У него и тогда пошаливала печень. Говорил ему, не пей ты столько пива. Нет же, как же – послушается он! Настырный ведь, ну ты знаешь. А батяня твой, слышал я, сердечком хворал. Как сейчас, не хуже ему?
– Да подлечил я его. Выздоровел отец. Сейчас опять шоферит на молокозаводе. Восстановили его после войны. Он там и до неё вкалывал. Нормально всё.
Бригадир посмотрел мой военный билет, справку об освобождении по УДО и поинтересовался, когда я паспортом обзаведусь. Я пообещал, что через неделю. Просто некогда было после армии сразу бежать в паспортный стол.
– Надо сделать паспорт поскорее, – бригадир посмотрел на земснаряд, потом снова на меня. – У нас тут контроль. Проверки постоянно. Беглых отслеживают и бичей собирают в приюты.
А работать будешь вот с Кузей в паре. Вон твоя лопата. А вон и Кузя лично. Он крикнул Кузе: «Эй, Кузьма, подойди». Познакомились мы с Кузьмой. Добродушный такой парень, с сильными руками, белобрысый и улыбчивый. Мы подружились с ним попозже накрепко. Он философом был внутри. Мыслителем. Знал до фига. Читал всего много. Рассуждал понятно и доступно о таких высоких материях, до каких я и не пробовал дотянуться никогда. Ему бы в институте преподавать. Но он на земснаряде уже семь лет пахал, потому что после филфака ЛГУ он сразу женился на любимой сокурснице, которая впоследствии оказалась отпетой шалавой и клеила ему рога по всему телу лет пять. Кузя очень волновался, расстраивался и переживал. На работе, в музее истории Революции, где он попутно писал кандидатскую, всё понимали, жалели Кузьму, но когда он с горя запил на месяц, вытурили из святого места за два дня без выплаты положенных отпускных.
Но зато по собственному, по тридцать второй статье. Пить Кузя не перестал, но от жены ушел. Жил у друзей разных понемногу. Потом один из них отвел его, пьяного, к знаменитой в Питере бабке, которая избавляла людей от алкогольной погибели. Бабка что-то глухо и долго бурчала ему в ухо, потом зажгла свечку, подержала её над Кузиной головой и с ходу воткнула свечку пламенем в шею ниже затылка. Пьяный Кузя боли не почувствовал, дал бабке три рубля и они ушли. Вот с того момента он не то, чтобы пить, он даже от запаха чужого перегара морщился и в компании пьющих ходить перестал. Потерял таким макаром кучу приятелей. После чего ему стало совсем приятно жить. Он официально развелся с женой и через знакомых устроился вкалывать лопатой на земснаряде. И почувствовал здесь, на свежем воздухе и рядом с простыми людьми что-то вроде счастья.
– Чудны дела твои, Господи! – часто повторял Кузя в пустоту неба и радовался как первоклашка первой пятерке по чистописанию.
Да, честно говоря, я тоже радовался. Получил паспорт недели через две. Там, правда, одна неприятная запись была со штемпелем. О судимости. Но всё же, не считая этой малости, я имел теперь полный статус равноправного гражданина. Голосовать имел право. Во как! Я вообще-то мог его иметь уже в шестнадцать лет, как все. Но раз уж всё вывернулось иначе, то и пёс бы с ним. Востряковский данные из паспорта в свою книжечку переписал и сказал. Что испытательный срок я прошел без замечаний и теперь у меня будет не минималка-зарплата, а полная, целых восемьсот рублей в месяц.
Это для начинающих жалование было. Через год я получал уже тыщу триста, ещё через год – тыщу восемьсот. И это было хорошо. Некраденные деньги тратить на фу-фу было жалко да и не в падлу. Лопатой-то я за них песка наворочал гору целую. Спина побаливала, руки тоже, а пальцы стали толще, грубее и по карману бы уже точно не пошли с фартом. В блудняк попал бы на первом же скоке. Ну, короче, поймали бы сразу. Но я и не жалел совсем. Жизнь воровская кончилась. Мне почти двадцать четыре, считай, года. Жизнь впереди ещё вся, почти нетронутая. Сам я – ничего себе экземпляр. Высокий. Крепкий. Лицо кирпичом не тёрли, вполне человеческая была рожа тогда. Ну, начал я жить по-людски. И пощло скоренько моё время, поскакало. Друзей завел путёвых. Двое из бригады: Кузя и Валентин Зайцев, бывший завклубом культуры, который на Мойке. Он там один. Шесть лет там оттрубил, поднял культуру района на голову выше. А потом на танцах байда какая-то произошла с дракой и поножовщиной. Кровью залили и полы, и стены. В итоге – два трупа. Следователь попервой на завклубом и наехал. Мол, контроля нет, отсюда и весь разврат. Зайцев ему талдычит, что сроду разврата здесь не было никакого. А следователь его прессовал тем, что два трупа за один раз – это ещё какой разврат! Потом он за два дня нашел натуральных трёх зачинщиков побоища, которые и зажмурили, убили, значит, двоих студентов. Провел их по расстрельной статье. Но суд дал одному девять лет строгача, а остальным по семь общего режима.