Карты я не имел. Но рязанский спортсмен ещё на пароме мне намекнул, что на восемнадцать километров выше Мурома, где и лесу конец, стоит большое село Борисоглеб с невиданной красоты церковью и мрачноватым древним монастырём. Да и тётка-туристка тоже приключения подруги Машки с ухарем живописала именно в контексте той борисоглебской стороны. Портфель свой я метнул за спину в противовес, наклонился вперед, чтобы инерция движения не замирала, и бодро чесал вперед. Слева под Муромом, в зоне природного отдыха для туристов, лепились к одиноким, но раскидистым деревьям, всякие забегаловки, кафушки мелкие и пельменные. Откуда-то из-за них выползал и над землёй плавно плыл в лес запах шашлыка, лука резаного и уксуса. Пройти эту полосу соблазна было так же тяжко, как полосу препятствий на ученьях в армии. В последний раз я ел шашлык в Кусково, приусадебном парке Шереметьева. Там туристам, стадами набегающим на удивительной красоты дом приёмов гостей и на красный итальянский особняк во дворе, его жарили чуть ли не под каждым деревом.
Глотая слюну, выделяющуюся строго согласно учению Павлова, пронесся я через это сладострастное препятствие и, пробежав ещё метров пятьдесят, сел на траву и стал слушать звуки. Из Мурома попутный ветер транслировал магнитофонные музыкальные шлягеры последних пяти лет, сигналы автомобилей, дамский хохот, заряженный коньяком или сухим вином до высоких нот и могучей силы, и неясные хрипловатые реплики сильной половины человечества, тоже облагороженные парой стаканов «столичной».
Из леса, начинающегося метров через десять от меня, слышно было только истеричное, похожее на призывы базарной продавщицы свежего молока и густой сметаны, пение какой-то крупной, судя по голосу, птицы и тихие шорохи, падающие от верхушек неизвестных мне высоких деревьев с сизыми стволами и зеленовато-фиолетовыми листьями.
Пришибленный дерзкими и вкусными запахами из зоны отдыха, я машинально открыл портфель и сунул в него руку, чтобы отломить кусок от начатого давно пряника. Вместо него под руку попалась бутылка. Это Толян, вор-виртуоз, ещё на берегу незаметно заложил в портфель воду, налитую в ватаге. Без воды, о чем я и не подумал второпях, было бы мне рано или поздно кисло. Культурно и образно говоря. Сметал я под три глотка из бутылки кусочек пряника и стало мне легко и весело. Сытый, удачно проскочивший почти до владимирской трассы, впервые прокатившийся на пароме, поболтавший с литературно одарённой туристкой, нанюхавшийся всех запахов хорошей еды из кафешек, сидевший на травке возле легендарного муромского страшного и фантастического леса – это был я, бывший слушатель ВКШ, бывший уже корреспондент « Ленинской смены», бывший работяга из рыболовецкой артели, а теперь «вольный казак», которого хоть вперед кидай судьба, хоть в сторону, а он, воодушевленный свободой последних на пути к дому приключений, долетит теперь до малой родины как телеграмма-молния.
Я закрыл портфель, отряхнул с белых штанов крошки нескончаемо пряника и капли воды, поднялся, потянулся, закурил с удовольствием и стал искать взглядом место, подходящее для погружения в чащобу, где «страшна нечисть бродит тучей и в прохожих сеет страх». Нашел.
– Ну, – подумал я с оптимизмом. – Раз уж раньше не пропал, то и теперь не пропаду.
Молодой был. И не то, чтоб дурной совсем. Но глупой смелости было во мне больше, чем ума. Собственно, так до старости всё и осталось. Это просто к слову. Реплика, так сказать, из настоящего времени.
Я прохромал через противопожарную, распаханную крупным отвальным плугом полосу и ввалился в лес, вытряхивая на ходу землю из туфель. Решил так: пойду вперед метров триста, потом сверну налево. Значит, буду двигаться вдоль Мурома. Погляжу всё внимательно, снимки сделаю интересные, сувениров из «страшного муромского» в портфель накидаю. Ну, там, шишек сосновых, коры березовой, мха кусочки. Потом ещё раз, километров через пять-семь зарулю влево и пойду на волю. А там – Борисоглеб и трасса. Но после этого все пошло не по графику и против всех моих усилий. С первых же метров лес, который издали виделся как просто плотный, оказался сразу же непролазным. Деревья разные и непонятные. Высокие и пониже, росли близко друг к другу. Ствол к стволу. Между ними монолитно сомкнулись странные травы. Их было пять или шесть видов. Одни липли к одежде и тянулись за мной, как будто я телом разматывал свернутые в клубок гибкие лианы, которые с моей помощью сами мечтали выскочить из леса на вольную землю. Другие протыкали брюки и впивались в ноги до колена. Ноги уже через двадцать шагов горели так, будто я шел по колено в кипятке. Какая-то трава, когда я наступал на неё, выделяла вверх, точно в нос, вонь, похожую на запах гниющего мяса. Ещё росла трава с мелкими желтыми цветочками. Была она моего роста. Примерно метр восемьдесят. Эти цветочки я задевал головой и с них ссыпалась серая пыльца. Было её столько, что она никак не могла бы поместиться в небольшом цветке. Но, блин, помещалась же! Ещё через десять шагов я был весь серого цвета и начал чихать так безудержно и громко, что лешие, если бы они гуляли неподалёку, разбежались бы как от посвиста Соловья-разбойника, Одихмантьева сына. Ну, а самым главным препятствием, мешавшим освоению лесного великолепия, был бурелом. Это, во-первых, сдернутые непонятной силой с деревьев толстые корявые ветки. Во-вторых, молодые, засохшие в тени огромных деревьев с непроницаемыми для солнца кронами ростки вязов, берез, елей и сосен. А ещё осыпавшиеся от нехватки воды верхние ветви. А ещё лежащие под разными углами к земле большие, как будто сами упавшие от могучего толчка сбоку, деревья диаметром сантиметров в тридцать.