Предпочтительнее другой вариант: ты выходишь на участок, где оказываешься, скажем, желанным или нежеланным гостем, но при этом готов уйти не тогда, когда тебя выгонят или, наоборот, пригласят остаться навсегда, а когда сработает внутренний звоночек спонтанного оскучнения, просигнализировав, что снова зазвучал знакомый припев. Например, сравнение курса марки, как говорит Татьяна, или очередное успешное применение надоевшего алгоритма для решения очередной мнимой проблемы. Сказка странствий прекрасна отсутствием припева, ибо она создает уникальные очертания нашего бытия-в-непризнанности, оказывающиеся важнее неизбежной стереотипности признания. Если чему Господь и может позавидовать в человеческом уделе, то именно этому — обрывистости пути, шансу авантюрного разума, той же самой случайности, неизвестно чем нам грозящей. Раньше я думал так: вот, стоят умные книжки на полках, их нужно прочесть, изучить, однако как хорошо было бы иметь их уже прочитанными, держать в составе внутреннего знания. Позже я понял, что лишь ситуативная выборка того, что ты прочел вчера и сегодня, что поймал на полуслове, услышал и случайно зафиксировал в памяти — это и есть те самые полочки бесконечно проваливающегося в бездну колодца, ради которых наше бесцельное путешествие могло бы иметь смысл.
Т. Г.: Мне хотелось бы сказать немного об авантюрности. В ницшевском «Заратустре» есть такие слова, которыми Заратустра приветствует упавшего канатоходца: «Ты велик, ты выбрал риск своей профессией». Я полагаю, что именно сейчас, в наше время риск, который, казалось бы, должен быть несколько смягчен, цивилизован, артикулирован и обезболен, на самом деле мощно возрастает. Если мы возьмем странствия XIX века, к примеру, путешествия романтиков, тех же Шатобриана, Нерваля, Готье и т. д., то увидим, что это были по преимуществу литературные путешествия. Их авторы попадали в чужие страны, но они не понимали мира, в который вторгались. Да, они им восхищались, писали удивительные произведения, но экзотика была для них в основном декором. Они совершенно не входили ни душой, ни телом, ни подсознанием в завораживающий и непостижимый мир Востока. Я знаю не понаслышке, что такое, скажем, Индия для современного путешественника. Не для туристов, живущих в роскошных отелях и глазеющих на чужую страну из окна туристического автобуса, а для людей, погружающихся в иной мир с тем, чтобы целиком раствориться в нем, понять существующую там культуру, образ жизни, обычаи и обряды. Это довольно страшно, ибо европеец попадает как бы в материнское лоно, в свой изначальный архетип, которого давно не существует в Европе. Карл Юнг однажды заметил, что в Индии европеец не может жить больше двух месяцев. Потому что архетип раскрывается как в образе матери, питающей и дающей силы, как в облике утерянной и позабытой прародины, так и в форме пронизывающего экзистенциального ужаса, приводящего к тому, что некоторые люди, долго живущие в Индии, сходят с ума, а по возвращении в Европу не способны адаптироваться к прежней жизни. Такие люди навсегда затеряны между двумя мирами. Сейчас путешествия в абсолютное инобытие утратили парадигму сцены и зрителя, лишены дуализма. Причем это амбивалентная ситуация, потому что для какого-нибудь японца Париж может оказаться таким же местом, каким для европейца — Индия. По своим друзьям, которых я когда-либо приглашала в Париж, я видела, что они либо необычайно расцветают, раскрываются и совершенно меняются, либо получают жесткую внутреннюю травму, а иногда даже погибают. Почему — мне непонятно. Возможно, в каждом имеется свой собственный Париж, отражающий какие-то архетипы. Сейчас путешествие обладает свойством самораскрытия. Нужно сказать, что даосское представление о беззаботном страннике очень справедливое и верное. Оно являет чудесное совпадение противоречий без напряжения. Действительно, в легкости путешествия забываются все прежние заботы. Это очень важный момент, потому что как только возникает напряжение, так теряются детскость и бессмысленность, обнаруживающие великую инициацию. Подлинное путешествие — это всегда инициация. Вспомним, что Господь, проповедовавший в странствиях, сказал: «Иго Мое благо, бремя Мое легко». Могу даже привести пример из своей жизни. Когда я выступала в Сантьяго, рассказывая о том, как в советское время меня преследовали, обыскивали, арестовывали, что происходило с моими друзьями, то меня спросили: «А как вы это вынесли»? Я ответила: «По своему легкомыслию». Они поняли значение этой фразы и рассмеялись. В Германии подобный ответ не был принят. А в Латинской Америке сформировался достаточный опыт духовной авантюры и страдания, который ведет к внутренней легкости. При этом заметим, что авантюризм можно понимать двусмысленно, в силу чего нужно сделать поправку к утверждению Александра об авантюрности пути. Сейчас очень много авантюризма, сопряженного с безответственностью и бездельем. Существует большое число авантюристов, для которых бегство — наилучший выход. Такие люди не способны к верности, лежащей в основании любого великого и благородного пути. Легкость рождается из огромного внутреннего потенциала, если только это настоящая легкость. Есть люди, которые постоянно странствуют, мы это наблюдаем даже в науке по так называемому феномену «научного туризма». Но на самом деле все они — просто паразиты, а не беззаботные и вольные странники. Я ни в коем случае не хочу обобщать, потому что никогда нельзя быть уверенным до конца. Самый отвратительный и никчемный человек может оказаться выше всех прочих перед лицом Бога и своей тайны.