Тем не менее, с определенного времени метод как одна из ведущих европейских интенций пути меняет свои очертания, все больше напоминая то, о чем сказал Гадамер. Речь в первую очередь должна вестись о Декарте. Можно вспомнить, скажем, его 4-е правило для руководства ума, где подробно объясняется, что идти по неизведанному пути — безрассудство, сравнимое с безрассудством человека, бродящего по дорогам и ищущего сокровище, которое мог обронить какой-нибудь путник. Мне очень нравится эта метафора, так как метод здесь прямо противопоставляется тому, что Александр называет чистым авантюрным разумом. Всякий, кто отваживается на путь, расценивается не как искатель истины или добровольный странник, а как искатель приключений, опасный и подозрительный авантюрист. В нем больше не видят сказочного героя, который, исполняя мотив странствий, мог пойти туда не знаю куда, чтобы найти то не знаю что. Между тем, человек вряд ли возможен без пути, вне движения к истине своего присутствия. Потому что выглядеть как человек еще не значит быть человеком. Платон прекрасно знал, что человек выглядит как двуногое без перьев, а вот кто среди этих странных существ — люди, не совсем ясно. Быть может, люди — лишь те, что идут навстречу своей ужасной тайне, вопрошая о своей подлинности. Они не только имеют вид человека, но и стремятся реализовать идею бытия-человеком — такого бытия, которое, в отличие от небытия, всегда является собственным, единственным и не имеющим четких границ. Додумывая мысль до конца, признаем, что такое бытие находится по ту сторону человеческого. Иными словами, быть человеком — значит прорастать в того, кто больше, чем человек, ибо «человеческое, слишком человеческое» не заслуживает пути, оно уже здесь, а мы — в нем. Становиться человеком в этом смысле возможно только перед лицом Бога или бесконечности, в противостоянии судьбе или в смирении перед ней, в риске или в ужасе, в страдании или в любви. Я говорю о любом состоянии, которое человеку всегда заведомо не по силам, которое превышает его мерность и требует трансценденции. Подлинная поэтика странствий была окончательно утрачена в тот момент, когда возобладали идеалы гуманизма, в котором стерлось фундаментальное различие между видом человека и его бытием. Что же касается нынешнего времени, мне кажется, любой, кто чувствует, что такое ходить по земле собственными ногами и измерять расстояния не километрами и часами, а любимыми местами и моментами удивления, безусловно, хранит остаточную связь с поэтикой пути. Причем круг путешествий может ограничиваться обычным ландшафтом каждодневных прогулок или даже редкими поездками в лес, в котором, как мы знаем, имеются лесные тропы, Holzwege. Убежден — идея пути воплощается здесь значительно полнее, чем у того, кто объехал множество стран в туристическом автобусе или облетел их на самолете. И вот по какой причине: я глубоко убежден, что путь в самом значительном его измерении — это не уход, и уж тем более не бегство, а возвращение. Правда, возвращение без особой надежды, и в силу этого тактически осуществляемое как ускользание, но все-таки не как бессмысленное ускользание в пустоту, а как отклик на, пусть едва слышный, зов Наличием этого смутного, неясного зова путь и отличается от какого-нибудь бесконечного блуждания по пустыне. По тому, имел ли место элемент возвращения, можно судить о подлинности путешествия. Хотя мы привыкли думать иначе, считая, что как раз новизна имеет неоспоримый приоритет. Однако это не так. Важна не новизна, а встречное иное, куда ты можешь быть трансцендирован и где можешь повстречаться с самим собой по ту сторону горизонта, за который в обычном состоянии тебе никогда не заглянуть. Путешествие — это своего рода «шанс иметь шанс», возможность возможности.