Никогда не знаешь, как поведет себя публика. В то время как спектакль становился трагическим, она отреагировала неожиданным образом: умолкла. Снова, как в первом раунде, наступила тишина, которую нарушал лишь звук ударов по моим перчаткам.
И в этот момент совсем близко я услышал голос Кати. Еще ни разу во время поединков она не проронила ни слова… Она слишком боялась, чтоб кричать.
В этот крик она вложила все силы, всю свою душу:
— Думай о нем, Боб!
Я содрогнулся всем телом. Целиком отдавшись страху, я забыл о нем, о НЕМ!
А ведь он был здесь… Да, он находился рядом со мной, на ринге… Он не понимал, почему этот старый волк, его учитель, позволяет избивать себя как ребенка… «Почему, Боб?»
Некий голос во мне — может, мой собственный, — отозвался:
— Не волнуйся, малыш…
Наверное, я пытался заговорить, потому что у меня выпала капа. Рефери быстро ее подобрал и бросил в мой угол.
Проведя стремительную атаку, мне удалось заставить Петручи отступить. Я слегка пританцовывал на месте. Кровь вновь потекла по моим жилам, взгляд прояснился… Наконец я увидел моего соперника таким, каким он был: его хамскую морду с узеньким лбом, вьющиеся блестящие волосы, так же безукоризненно причесанные, как перед началом матча.
А он уже предпринимал новую попытку, отважный в своей злости, неутомимый, страшный! Он не сомневался, что моя песенка спета. Он понял, как со мной надо: прижать к канатам, обрабатывать, пока я не буду вынужден опустить перчатки, и тогда нанести мне последний точный удар…
Я сделал молниеносный финт! Согнулся пополам… Перчатки Петручи просвистели у меня над головой. Прямо передо мной была его печень, его волосатый живот… Я стиснул зубы и нанес страшнейший за всю свою карьеру прямой удар… Мастерский, мощнейший прямой, словно удар тараном. Петручи испустил стон и упал.
Народ обезумел от восторга. Я отскочил в свой угол, не замечая Бодони. Рефери считал… Фотовспышки образовали вокруг ринга ослепительную гирлянду.
Я видел, как поднимается и опускается рука рефери, но не слышал его голоса… Попробовал считать движения руки. Но в то же время продолжал смотреть на корчащегося от боли Петручи, который пытался встать, снова падал и снова пытался.
Мне не удавалось следить за счетом… Но вот рефери скрестил руки. На ринг хлынула толпа. Непрестанно щёлкали фотоаппараты, продолжая снимать меня и итальянца, которого уносили в его угол.
Появился судья-информатор, поднял руки.
— Чемпионом Европы в среднем весе объявляется Боб Тражо!
От грома аплодисментов во Дворце задрожали стекла.
Я отвернулся и в последний раз протянул Бодо руки.
Он дал знак Стефани расшнуровать мне перчатки.
— Боб, — прошептал Бодо, — Боб… Ты подонок, но каким же ты был боксером!
Я пожал руку пришедшему в себя Петручи, потом его не скрывавшему своей подавленности менеджеру. Я пожимал другие руки… Множество… лес рук, которые тянулись ко мне, подобно чудовищным цветам, созданным воображением писателя- фантаста.
Внизу у ступенек ждал Фове. Когда в сопровождении полицейских мы под восторженные возгласы толпы двинулись в раздевалку, он шел позади нас.
В раздевалке Монтескью сразу схватился за флакон с примочкой.
— Поздравляю, Боб, это самый лучший бой за всю твою карьеру. Но как ты выждал нужный момент! Правда, это тебе чуть было дорого не обошлось… Давай ложись!
Я покачал головой.
— Нет, старина, спасибо. Там, куда я отправляюсь, твои услуги мне больше не понадобятся…
Бодо и Стефани стояли, прислонившись к перегородке. Фове с помощником расположились по обе стороны массажного стола, где я сидел, болтая ногами.
— Вы великолепно провели свой последний бой, — вздохнул комиссар. — Теперь одевайтесь.
Я подчинился.
Лоб Бодони прорезала глубокая морщина.
— Ты остаешься чемпионом Европы, Боб… — сказал он. — Непобежденным… В некотором смысле это даже хорошо: в кутузке сможешь писать мемуары для «Франс-Суар» и неплохо на них заработать…
Открылась дверь, и появилась Кати. Она вошла в комнату, такая миниатюрная, застенчивая… Она была похожа на ту маленькую учительницу, которая при свете лампы проверяла тетради, поджидая одного молодого боксера, приходившего к ней на уроки…
Поздоровавшись с Фове, Кати завязала мне галстук. Ее рука не дрожала.
— Я поеду вместе с вами, — сказала она комиссару.
— Ни к чему, мадам Тражо, мы вызовем вас, когда понадобится.
— Да, обязательно, я его соучастница.
Я не стал возражать. Раз уж нам суждено пройти весь путь до края нашей любви вместе, ей и мне, то возражать бесполезно.