Господствующая историографическая традиция приписывает высокий уровень рождаемости в России исключительно институтам русского общества, особенно выделяя при этом роль сельскохозяйственных земель крестьянской коммуны, — территориям, которые время от времени подвергались перераспределению между членами коммуны для уравнивания земельных владений. Как следствие, многочисленные семьи оказывались в более выгодном положении с этой точки зрения. Более того, большое количество детей обеспечивало увеличение семейного состояния, поскольку при очередном разделе земель им доставался больший кусок владений (Гершенкрон. 1965, 755; Павлорский. 1930, 83; Виолин. 1970, 92; Хир. 1968; Хойнацка. 1976, 210–211). Эту общую точку зрения в своей работе исследует Хок (1994). Анализ, приведенный в гл. 6, показывает, что большие семьи в российском обществе явились следствием традиционных патриархальных ценностей, аналогичных тем, которые привели к возникновению многочисленных семейных кланов во многих бедных неевропейских государствах.
В XX в. страны с преобладающим неевропейским семейным типом пережили демографический взрыв — резкий рост численности населения, который подорвал усилия по развитию их экономик, а также стал одним из факторов растущей разницы в уровнях дохода в пересчете на душу населения. Таким образом, если в качестве критерия классификации рассматривать демографические модели 1900 г., то можно предположить, что история России более похожа на историю Индии, чем, например, на историю Германии.
К аналогичным выводам можно прийти, рассматривая вместо экономических и демографических показателей также культурные аспекты, законодательную систему и политические условия. Создание свободного рынка предполагает существование таких институтов, как частная собственность, невмешательство государства и в более общем смысле — обширное социальное пространство, не подверженное влиянию государства, в рамках которого индивиды могут преследовать собственные цели, применяя методы конкуренции и сотрудничества. Успешный капитализм зиждется на прочном институте «гражданского общества» (Селигман. 1992; Путнам. 1993). Эти черты были характерны для институтов западных стран, а не царского режима, существовавшего в России.
Видение гражданского общества в этом случае отличается от стандартов, присущих школе марксизма. В рамках марксистского анализа рост влияния Запада представляется неотъемлемой частью подъема капитализма, который, с точки зрения данной школы, в свою очередь неизбежно связан с концентрацией частной собственности в руках богатого меньшинства, в то время как рабочий класс, составляющий большинство, этой собственности лишается. Отличается это понимание и от неолиберальных теорий (например, Норт и Томас. 1973), которые во главу угла ставят четко определенные имущественные права, независимо от того, кому они принадлежат. Во многом идея гражданского общества перекликается с философией Токвиля, который утверждал, что распространение прав собственности способствует экономическому процветанию. Повсеместное право собственности воспринималось как ключ к повышению экономической эффективности, в частности в сельскохозяйственной отрасли, где рост производительности или снижение издержек непосредственно вели к росту прибыли для самозанятых фермерских хозяйств, тем самым стимулируя их к внедрению инноваций в данной сфере. Кроме того, распространение права собственности благоприятствовало экономической независимости и позволяло родителям вкладывать средства в обучение и развитие своих детей. Экономическая независимость в свою очередь вела к формированию активной гражданской позиции — участию в политической жизни общества и добровольных объединениях. Все это приводило к росту эффективности правительства и возникновению динамичного гражданского общества. Итак, становление социальной сферы, дающей возможность для развития конкурентной экономики и добровольного сотрудничества, свободных от государственной интервенции, зависело от массового распространения права собственности.