Карл пил быстрее меня, но это не оказывало на него воздействия.
— Какой смысл? — сказал он. — Все кончено, музыка вышла из употребления. Теперь здесь царит индустрия.
— Какое отношение к этому имеет индустрия?
Карл не ответил. Мы продолжили пить, в то время как «Сын Европы» тихонько рычал в углу. Проблема с маленькими стаканами в том, что ты можешь сразу наполнить их заново.
— Ты прав, — сказал Карл, когда запись закончилась. — Музыка не может умереть. Но это действительно ужасно. Ни один звук не умирает. Он разносится по вселенной, распадаясь на части. Все то дерьмо, что ты сказал, все то дерьмо, что ты слышал, все это плавает вокруг нас. На бессмысленной орбите. Однажды ты услышишь их снова.
— Ты перебрал, — сказал я. — С Йеном такое бывает после лишних бутылок «Даймонд Уайт».
— «Даймонд Уайт» никогда много не бывает, — невнятно произнес Карл, превосходно изобразив «пьяный бирмингемский» голос Йена. Серьезное лицо нашего барабанщика мелькнуло в глубине моего сознания как глянцевая фотография. Я поежился.
— Понимаешь? Они называют это «сэмплированием», но теперь от него не уйти, это навсегда. Во что индустрия превращает… Рождественские песни или пластиковые маски для Хэллоуина. Искусственный призрак. Добавляет унижения к оскорблению.
— Что ты хочешь этим сказать?
Карл посмотрел на меня. Все, что я мог увидеть в его глазах, это крошечные отражения свечей. Лицо у него было очень спокойным, челюсти крепко сжаты.
— Невозможно привыкнуть к унижению, — сказал он очень тихо. — Ты можешь с этим жить. Но невозможно привыкнуть к оскорблениям. Я не могу. Я так глубоко в этом увяз… в унижениях… что не могу позволить, чтобы это продолжалось, и не могу от этого бежать. И я так ничего и не смог предпринять.
Пламя в его глазах растеклось бледным светом. Он плакал. Я взял его руку, в которой не было стакана, и сжал ее. Пальцы были холодными. Он поднял вторую руку с полным стаканом и опрокинул его содержимое в рот. Он сглотнул, передернувшись, затем наклонился вперед и прижался губами к моим губам.
— Давай выйдем на улицу, — сказал он.
Открытая дверь фургона напомнила мне о фильме, где люди выходят из поезда, а вокруг ничего нет. Только бледная полоска лунного света, точно рукав, пробивалась сквозь облака у нас над головой. Я думал, что увижу очертания холмов вдалеке, но не смог разглядеть даже соседние фургоны, не видно было и стены, огораживающей поле. Земля под ногами была мягкой и липкой. Карл включил фонарь, осветив несколько ярдов грязной травы. Мы прошли до стены и вышли на пустынную дорогу. Впереди виднелись темные силуэты деревьев, мерцала Полярная звезда. Мой странный сосед в Мозли как-то сказал мне, что это НЛО.
Мы шли вперед, прокладывая маршрут отчасти с помощью электричества, отчасти наугад. Хотя я едва мог видеть его, я чувствовал напряжение Карла по тому, как он осторожно ступал и держал фонарик.
— Я был здесь прошлой ночью, — сказал он. — Бродил несколько часов. Луна была такая яркая. Я чувствовал себя последним человеком на Земле.
— Вот почему ты чувствуешь себя здесь в безопасности? — мне показалось, что я начал понимать.
Карл сжал мою руку, его рука была напряженной и жесткой.
— У меня всегда было ощущение, что Дин когда-нибудь найдет меня, — тихо сказал он. — Возможно, он никогда и не терял меня из виду и преследовал меня все эти годы. Ждал, что я чего-то достигну, кем-то стану. И тогда он вернется и начнет все сначала. Вот настоящая причина, почему я здесь. Он рассчитывает найти меня в Черной стране или в Ирландии, но не здесь, здесь можно спрятаться.
Мое терпение лопнуло.
— Великолепно. Отличная идея, Карл. Забудь «Треугольник», забудь жену и дочь, забудь все. Лучше всего спрятаться тут, в фургоне, засунув голову себе в задницу и ковыряя шрамы, оставленные чьим-то членом пятнадцать лет назад. Что это? Думаю, медицинская ошибка. Твой доктор решил, что ты страдаешь от депрессии. Но это не так. Ты страдаешь, потому что ты ебаный свихнувшийся психопат-лунатик. — Я перевел дыхание. Карл ничего не сказал. — Ничего удивительного в том, что ты убедил себя, что у тебя ВИЧ. Ты считаешь, что после того как тебя поимели в задницу, должен наступить конец света.
Карл остановился и выключил фонарик. В бледном свете луны его лицо казалось лишенным всякого выражения. Я подумал, не зашел ли я слишком далеко. Слова вырвались из меня непроизвольно, подогретые водкой. Он развернулся и направился к фургону. Я пошел следом, слишком пьяный и уставший, чтобы догнать его. Луну закрыли тучи, я едва видел очертания его головы. Внезапно у меня возникло безумное чувство, что мы поменялись местами, и он преследует меня. Возле стены я остановился пописать. Когда я обернулся, Карл исчез. Мне пришлось нащупывать дорогу мимо машины к неосвещенному фургону, я постучал в дверь и лишь потом понял, что Карл стоит снаружи возле окна.
— Зачем ты это сделал? — спросил я.
Ответа не последовало. Карл открыл дверь и отдернул занавеску. Фонарик высветил отдельные фотографии. Я заметил, что бутылка водки опустела.
— Если ты не хочешь говорить, нам лучше лечь спать, — сказал я.
Карл выключил газовую горелку, сложил стол и расстелил на полу несколько одеял. Я тронул его за руку.
— Так ты поедешь со мной завтра или нет?
— Хорошо, — сказал он. — Я поеду с тобой и мы запишем альбом. Теперь ты счастлив? — его голос звучал устало и вместе с тем в нем слышалось какое-то облегчение.
Во рту у меня пересохло от водки, но от воды меня могло начать тошнить. Мы разделись до белья и легли вместе, замотавшись в кучу одеял. Кажется, мы целовались, но не пытались заняться любовью.
Ночью я проснулся на несколько минут. Мне что-то приснилось, но я не мог вспомнить что. Лунный свет светил сквозь сетчатую занавеску и узкое стеклянное оконце в крыше. Я слышал ровное дыхание Карла, чувствовал его тепло рядом, но не мог разглядеть его лица. Я не видел ничего, похожего на Карла.
Когда я снова проснулся, снаружи было уже светло. Дождь царапал по крыше фургона, точно игла по пластинке. Рядом со мной никого не было. Горелка все еще была выключена, мое дыхание собиралось в маленькое облачко на головой. Карл был где-то за занавеской. Я встал, завернувшись в грязное зеленое одеяло. Свет, пробивающийся сквозь сетчатую занавеску, высветил что-то тускло-красное: что-то на столе. Карл вытащил пленку из кассеты и размотал ее по деревянной поверхности, она походила на засохшую кровь на рукаве. Что-то скрипнуло у меня под ногами. Пол вокруг стола тоже был устлан пленкой.
— Карл!
Ответа не было. Я натянул одежду, она показалась мне жесткой и тесной, точно ее только что выстирали. За занавеской его не было. Я отпер металлическую дверь, ветер задувал мне в лицо крошечные, колючие капельки дождя и запах овечьего дерьма. Пленки были разбросаны и по кирпичам, поддерживающим фургон. Коричневые ленты развевались по ветру, выкрикивая послания, которые невозможно разобрать. Вдалеке овцы паслись на чернеющем поле. Ни одной человеческой фигуры в пределах видимости. От холодного воздуха у меня внезапно начались болезненные колики; следующие десять минут я провел, сидя на биохимическом туалете, смешивая свое дерьмо с дерьмом Карла.
Куда бы он ни направился, он не взял машину. Она была не просто ржавой и раздолбанной, я увидел, что лобовое стекло треснуло и капот слегка помят. Я представил, как он ведет ее здесь, по дороге, возможно, ночью, отчаявшийся и одержимый. Возможно, он свернул, чтобы не сбить овцу, и врезался в дерево или каменную стену. Он не мог угнаться за тем, что сводило его с ума. Ему не хватало практики.
Может, он отправился в Абергил купить что-нибудь на завтрак. Я надеялся встать пораньше, чтобы выехать с утра, но вечно одна и та же история. Кстати, когда я привезу его в Бирмингем, где он будет жить? Я пнул «метро», оставив свежую царапину на пятнистом голубом боку. Затем я вернулся в фургон, там не было ни блокнота, ни календаря, ни дневника: ничего, на чем можно было бы написать записку. В свете весеннего утра фотографии казались выцветшими и бессмысленными. Распотрошенные кассеты встревожили меня. Я оставил их лежать, где лежали.