Вена первой из европейских столиц попала в фашистское рабство. Семь лет гитлеровцы терзали ее, как и всю страну. Шестого апреля сорок пятого года Советская Армия начала штурм Вены. Бои шли днем и ночью, шли за каждый дом.
Бонн. Дом, где родился Бетховен
Пожар охватил собор святого Стефана. Это ажурное готическое сооружение с остроконечными башнями — символ столицы, оно запечатлено чуть ли не на каждой второй картине австрийских художников. Советские солдаты бросились тушить огонь. Кое-кто остался лежать, сраженный вражеской пулей, но собор уцелел. На его стенах и сегодня следы от снарядов. Удалось спасти и парламент — белоснежный, с золотистыми колоннами, построенный в стиле греческих храмов, и Оперу, и ратушу.
Двадцать восемь тысяч советских воинов погибли, освобождая Вену. И Вена благодарна им. У ног бронзового солдата всегда венки и живые цветы.
— Ваши солдаты отдали жизнь за Австрию, за наш город, и мы не забываем о них, — твердо говорит Томас. — Мы сделаем все, чтобы вокруг собора святого Стефана больше никогда не гремели выстрелы.
Перебираю в памяти встречи, листаю блокноты. Скольких людей сажают под полицейский «колпак», запугивают, шантажируют! Но, пожалуй, самое сильное впечатление произвела на меня судьба Клауса Диля, он по сей день стоит перед глазами будто живой.
Площадь Мюнстерплац залита огнями. Здесь — крупнейшие магазины Бонна: «Херти», «Кауфхоф», «Лефферс». Сейчас вечер, они закрыты, но народа все равно немало.
В основном это туристы. Они толпятся возле памятника Бетховену, а затем, свернув в переулок, заходят в дом, где 17 декабря 1770 года в жалкой каморке на втором этаже родился великий композитор и где по сей день звучит его рояль и регулярно проходят музыкальные фестивали. Многие заглядывают в Мюнстер — главную католическую церковь Бонна (отсюда и название площади). Ее колокола звонили как раз в тот момент, когда мы пересекали площадь.
— Я покажу вам одно место. Приезжая в Бонн, мы с Клаусом всегда там бывали, — говорит Эмма.
Минуем площадь Цветов. Днем она выглядела по-другому — вся в тюльпанах, розах, гвоздиках, которые здесь продавали. Не видно уже и уличного шарманщика. Нет и четвероногих артистов цирка — лошадей, пони, осликов, к ним были привязаны таблички: «Зверь голодает, помогите ему» — и корзинки, в которые прохожие бросали монеты.
— Как-то мы оказались здесь у огромной клетки со львами и медведями. Клаус нарисовал их, — Эмма улыбается своим воспоминаниям. А через несколько секунд показывает на кондитерскую «Мюллер-Лангхардт»:
— Мы пришли. Тут готовят превосходный кофе.
Это моя вторая встреча с Эммой, первая была четыре года назад, сразу после смерти Клауса.
Но вначале я увидел его самого. Тогда, правда, я еще не знал, кто этот мужчина, сидящий возле Кёльнского собора на раскладном стуле. На груди висела картонная табличка, на которой черным фломастером было выведено: «За одну минуту я сделаю ваш портрет. Цена всего 8 марок». Возле него лежали холсты, кисти, краски. А в руке он держал кружку — массивную, несколько аляповато разрисованную, из похожей мы пили пиво в «Zum Egerländer».
Я остановился. Что поразило меня? Выражение лица. Вернее, глаза. Они смотрели в никуда и были совершенно пустыми, будто незрячими.
Я достал фотоаппарат. Но тут меня позвали: билеты куплены, надо идти в собор. «Потом сниму», — подумал я.
Разве могло мне прийти в голову, что это окажется невозможным?!
Я поднимался и поднимался по крутым каменным ступеням, которым не было конца. Пятьсот девять ступенек, пятьсот девять поворотов на каменном штопоре! А потом еще полторы сотни ступеней железной лестницы.
Однако, добравшись до верха, я сразу забыл о тяготах восхождения. С высоты ста метров Кёльн как на ладони. Величественно струятся внизу воды Рейна.
Рядом кто-то читает вслух Гейне:
Слева на собор нацелен мост Гогенцоллернов, чуть правее — пузатая крыша Центрального вокзала. Дальше островерхие дома, словно перенесенные из средневековья (впрочем, эту часть города действительно реставрировали), путаница расползающихся железнодорожных путей, кирпичный массив Кёльнской торговой выставки, небоскреб «Люфтханзы».