С большим трудом, но все же мы продрались к тем событиям, которые оказались определяющими в драматической судьбе поэта.
Прежде всего – революция. Ее Есенин ждал с нетерпением, как ждут любимую после долгой разлуки. Ему было абсолютно безразлично, как она будет выглядеть, в какие наряды рядиться: в буржуазно-демократические или в социалистические, лишь бы она «сде-лала хорошо» его деревне, его быту крестьянскому, его избяному миру русскому. На ее идеи ему было плевать. Если после революции его страна сразу не расцветет, как сказочная страна Инония, то пошла она «ко всем чертям с матерями…».
Есенин дружил и с Февральской революцией (был душою с эсерами – они за крестьян), он сразу же влюбился и в революцию пролетарскую (она – за рабочих и крестьян также). Он писал в «Иорданской голубице»
Прав Влад. Ходасевич: Есенину «было безразлично, откуда пойдет революция, сверху или снизу. Он знал, что в последнюю минуту примкнет к тем, кто первый подожжет Россию; ждал, что из этого пламени фениксом, жар-птицею взлетит мужицкая Русь». Почему так примитивно? От корней мужицких, от того, что родина малая у того лишь, у кого и культура – малая. Для Есенина же «родина – свои деревня, да те поля и леса, в которых она затерялась. В лучшем случае – ряд таких деревень: избяная Русь, родная сторонушка, не страна: единство социальное и бытовое, а не государственное и даже географическое… Россия – Русь, Русь – деревня».
И еще один нюанс. Его не скроешь, да и незачем. Речь пойдет о примитивном национализме, который (особенно в пьяном виде) поэту было не сдержать. У Есенина он не только от той же культуры малой, но и от традиций российских: он был только за власть мужицкую, а значит – русскую. Он не допускал, что Россией после революции будут руководить евреи. А именно они, по его разумению, и верховодили.
Роман Гуль, мемуарист русского зарубежья 20-х годов, вспоминал, что после бала по случаю годовщины «объединения русских студентов», на котором был Есенин, все они большой компанией гуляли затем по Берлину. Было это 11 марта 1923 г. «Мы шли медленно. Алексеев (литератор, с 1921 г. в эмиграции. – С.Р.) держал Есенина за руку. Но на воздухе он быстро трезвел, шел тверже и вдруг пробормотал:
– Не поеду я в Москву… Не поеду туда, пока Россией правит Лейба Бронштейн». При этом поэт с жаром доказывал, что он – не антисемит, он равно может любить или ненавидеть русского или еврея. Но Россия!… Но управлять Россией евреи никак не могут. И в этом был убежден, скорее, упрям по-крестьянски.
Ленин в то время был еще жив, но делами практически не занимался. Ленина же Есенин поначалу боготворил, не потому, само собой, что ценил его идеи (он, скорее всего, не знал их), а все по той же русской привычке ждать чуда от царя-батюшки. Есенин и ждал от Ленина осуществления, прежде всего, собственной мечты, которая, как писал в своих воспоминаниях Г. Иванов, «красной нитью проходит через все его ранние стихи, исконно русской, проросшей сквозь века в народную душу, мечты о справедливости, идеальном, святом, мужицком царстве, осуществиться которому не дают “господа”».
В «Анне Снегиной», написанной уже после смерти Ленина, есть такие строки:
В 1924 г. Есенин даже начал писать поэму о Ленине. Отрывки из нее он читал, как вспоминал Н.С. Тихонов, в присутствии М.В. Фрунзе, А.С. Енукидзе, А.К. Воронского. Но поэму эту не закончил.
А в 1918 г. произошел такой, характерный для взрывной натуры Есенина, эпизод в сложной эволюции его взаимоотношений с большевистским режимом. В том году поэт написал восхищенную тарабарщину «Небесный барабанщик». В восторге он, само собой, был от революции. Так довосторгался, что даже в ряды потянуло. Заявление, по воспоминаниям Г.Ф. Устинова, будто бы написал. Думал, что «Правда» напечатает эти его крикливо-радостные рифмы. Но Н.Л. Мещеряков (член редколлегии «Правды» и заведующий Госиздатом. – С.Р.) наложил вето: «Нескладная чепуха. Не пой-дет». Есенину тут же расхотелось и в большевики записываться.
От отчаяния, что ничего из обещанного большевиками не выполняется, надежда на лучшее только крепла. У русского человека так всегда и бывает. Он надеется «до последнего», но если этот крайний рубеж перейден, а надежды не сбылись, он становится невменяемым.
Так и у Есенина. Сначала всё несбывшееся он объяснял затянувшейся гражданской войной. Но идеи-то их такие правильные, что и возразить нечего, не хочешь, а полюбишь ты власть нежданную. Тем более, что в 1918 – 1920 гг. Есенин кожей чувствовал, как он большевикам люб. А как иначе: один из ярких и самобытных российских поэтов, а главное – любимых народом поэтов! – и с ними. Это ли не доказательство подлинно народной сути большевистской власти? А то что этот недалекий (как они думали) паренек еще будет петь своим чистым звонким голосом, но по их нотам, большевики не сомневались. Тем паче, что окружение Есенина (после возникновения группы имажинистов), воспевавшее революционный террор, этим и занималось; они уже были готовы каждую минуты расстрелять любого, хоть отца родного, если это будет нужно революции. Все преданны революции безоглядно и все, как один, поэты, и все – гении…
Хотя где-то подспудно, в неведомых тайниках есенинской души зрели все же сомнения, не давали покоя, ибо многое, что творилось вокруг, было непонятно, от этого душу выворачивало, а от некоторых большевистских начинаний так просто – мороз по коже. Тут уж не до любви безоглядной.
На самом деле большевики в 1918 г. блокировали Москву и Петроград. Установленные ими заградотряды не пускали в города обозы с хлебом. В урожайном 1918 г. начался голод. Кто виноват? Само собой: кулаки-мироеды. Всего за один год всевластья большевиков население Петрограда сократилось на 1 млн человек, Москвы – на 300 тысяч. Цифр, разумеется, тогда не знали, но пустующие дома да заколоченные квартиры были перед глазами. С теми, на кого возлагал основные свои надежды Есенин, с эсерами покончили фактически в том же 1918 г. Н.И. Бухарин тогда еще шутил – мы за двухпартийную систему: одна партия у власти, другая – в тюрьме. В июле 1918 г. ввели классовый паек. Если ты не рабочий и не красноармеец, то пока еще ноги тянут, иди-ка по добру по здорову на кладбище. Там твое место. Понять всё это было несложно.
В Красную армию призывали так. 9 июня 1918 г. вышел соответствующий декрет. Уклонился, скрылся – за тебя ответит твоя же семья своими жизнями. Не достать семью? Достанем друзей, знакомых, и их – к стенке. Чтобы дезертировать при таких условиях, надо было быть законченным подонком.
И в том же месяце еще один декрет: «Об искоренении антисемитизма». Зачем он? Причина очевидна: значительная часть боль-шевистского Олимпа была заселена евреями. И они хотели, чтобы народ русский не крыл их как совсем недавно еще, а любил… пусть и декретно (за антисемитизм ведь та же стенка полагалась). По этому декрету Есенина привлекали много раз, он его наизусть выучил. Хотя, как мы уже отмечали, Есенин антисемитом не был.
Доказательство это, конечно, шаткое, а скорее всего то, о чем мы собираемся рассказать, вообще ничего не доказывает, но все же: одним из лучших друзей Есенина, еще с юности, был Л. Каннегисер. Это он 31 августа 1918 г. застрелил начальника Петроградской ЧК Моисея Урицкого. По приказу наместника Ленина в Петрограде Г.Е. Зиновьева за одну ночь арестовали 500 заложников и всех расстреляли.
Зачем Каннегисер сделал это? Почему поэт стал террористом? Хотел же он доказать самую малость: не все евреи – Троцкие, Зиновьевы или Урицкие. Если бы знал этот искатель правды, что за одного Урицкого в могилу лягут 500 человек, думаю, что от ужаса застрелился бы сам.