Наконец, еще одно важное свидетельство находим в сбивчивой записи Кузмина от 16 июня: «Присутствовали кошки и урны. Л<идия> Дм<итриевна> читала свои стихи о губах и флейтах, Эль-Руми — длинное иносказательное, детское и довольно скучное повествование о 3-х фонтанах, об Эль-Руми и т. п.» (174).
«Стихи о губах и флейтах» Зиновьевой-Аннибал — это, конечно, «проза о губах и поцелуях», упомянутая в письме Сомова к Кузмину от 10 августа 1906 года. «Проза о губах и поцелуях» обнаружилась в Римском архиве Вяч. Иванова. Это перечерненный чернилами Зиновьевой-Аннибал беловой автограф — запись поперек на шести листках, склеенных в длинную бумажную полосу 95 на 12 сантиметров, на обратной стороне начинается новый вариант, 22 строки расположены на 26 сантиметрах, а в нижней свободной части поперек, то есть перпендикулярно записи, написано слово «Гимн».
По жанру «проза» Зиновьевой-Аннибал свободно подражает 4-й главе Песни песней[1508], хотя топика этого текста достаточно распространена как в античном (Овидий, Катулл)[1509], так и в восточном мире. Основанная на игре, на рискованной экзистенциальной провокации, эта «проза» подступает к высокой философии эроса и танатоса, гибели[1510]. Вот эта «проза»:
Хвала тебе, ласковый Гафиз, царь наших поцелуев! Неосудительно выслушай [, нежный,] мой [немудрый] простой рассказ, и ты поймешь, о светлый, за что.
На моем окне над городом [тюрьмой, кладбищем, <1 нрзб.> борами] и рекой нашла ваши дудки. Твою, милый Антиной, и твою, близкий Петроний. Я приложила их к губам, чтобы вывести несколько тихих, переливчатых звуков, и вспомнила, что прикасались к этим дудкам, усладе Гафиза, ваши влажные губы, твои порывистые, жесткие и жадные, Петроний, и твои свежие, нежные и пугливые, Антиной. И узнала я тогда, что в моем дыхании и ваше милое дыхание, и в моей крови и ваша алая, мчащаяся кровь.
Ласковый Гафиз, твое сладкое дыхание давно ушло в дыхание ветра, и твоя теплая кровь остыла и, истлев, стала землею и ручьем, но поцелуй твой живет в наших поцелуях, ласковый Гафиз, царь наших поцелуев!
Хвала Губам.
Я люблю твои губы, ласковый Эмир[1511], нетерпеливые, несытые, тепло-влажные и <текст испорчен> и такие понятные, милые и жалостные!
Я хвалю твои губы, Петроний, насильственные и женственные, жесткие и жадные, и такие добрые, милые и жалостные!
Я хвалю твои губы, Антиной, нежные и пугливые и такие гордые, и дерзкие, и жалостные.
Я хвалю твои губы, счастливый, юный Зейн, свежие, ласковые и целомудренные, и такие смелые и ликующие!
Я хвалю твои змеиные губы, Эль Руми, они льнущие и сильные, и сладкие и такие они мудромилостные, и такие властные!
Я хвалю твои прекрасные губы, Аладин, они [мягкие и горячие] нежные и зовущие, бережные и скупые, они цветут и желают, и так они печальны!
Твои губы, о Апеллес, пьяное сладкое молоко расколотого кокоса.
Твои губы, о Корсар, алый надрез в <нрзб.> бурой коже спелого граната.
Твои губы, о Харикл, две ранки на заревом небе, [сквозь] под тонкою пленкой тумана [сочится] течет солнечная кровь.
Твои губы, Алкивиад[1512], острокормый челн, и ветер ликующий выгнул победные паруса.
Твои губы, о Гиперион, змея ползущая в трос<т>никах.
Твои губы, о Алладин, я не знаю, как их опишу… Они — бледно-алые дикие розы, и еще они бледно-алое коралловое преддверие перед гротом Тайны, полая и прекрасная дуга странного свода… [и бледно-алые роз] но я не сумела <?> описать твои губы, милый Аладин, потому что они страшат меня: они так печальны! <На обороте:>
Твои губы, о <текст испорчен>, алый сочный надрез в золотисто-бурой коже спелого гранатового яблока[1513].
Твои губы, о [Гиперион] Корсар, [трепетные губы] коня, когда, нетерпеливо вожделея, он жестко ощупывает в нежной ладони им (так! — А. Ш.) протянутый дар.
Твои губы, о Харикл, две зури на небосклоне. Под прозрачной пленкой туманов там солнечная кровь!
Твои губы <пропуск> острокормый челн, и ветер ликующий выгнул победные паруса.
Твои губы, о Гиперион, змея ползущая в трос<т>никах Твои губы, о <пропуск> [бледно-алые] лепестки бледно-расцветших роз в [глубоком] задумчивом водоеме из золотистого мрамора. Встанет торжественное солнце и сотрет их. И они печальны.
В заключение наметим несколько тем, вытекающих из приведенного выше, развивать которые, однако, здесь не место. В обоих вариантах текста любопытны его близкие концовки на тему эрос — печаль — смерть, посвященные Алладину-Сомову. В 1906 году Сомов был ближайшим сподвижником башенных жизнестроительных проектов[1514]. Сомову посвящена книга Л. Зиновьевой-Аннибал «Трагический зверинец» (СПб., 1907) и рассказ из этой книги «Черт». Как известно, модус восприятия сомовского творчества на Башне был сформулирован в ивановских «Терцинах к Сомову», которые начинались строками:
а завершались строкой:
О том, как были восприняты терцины на Башне, говорит крайне ценное свидетельство дневника Кузмина (26 апреля 1906): «„Сомов“ Иванова превосходен. Я слышал, как Сомов говорил какой-то даме, что нужно жить так, будто завтра нам предстоит смерть, будто из моего романа, то есть мысль, за которую я всецело стою» (137). В ориентально-аллегорической «Хвале Гафиза» Зиновьева-Аннибал дает нам еще одну художественную интерпретацию того, как на Башне могло восприниматься творчество Сомова.
Собрания гафизитов на Башне оказались лишь кратковременным эпизодом, но место гафизитских текстов в литературной культуре начала XX века может оказаться значительнее, чем это еще недавно представлялось историкам литературы. Достаточно указать на гафизитские тексты Н. Гумилева, которые вряд ли следует рассматривать изолированно от аналогичных «башенных» опытов.
Что же до Вяч. Иванова, то через несколько лет его плодотворное творческое взаимодействие с одним из башенных гафизитов — Л. Бакстом — было осуществлено уже на совсем иной основе. Как известно, диалоги на Башне о бессмертной женственности, о Судьбе и о вселенской катастрофе были тем экстрактом, из которого создалась программная картина Бакста «Древний ужас» (1908) — сам Иванов посвятил картине интерпретирующую ее одноименную статью (1909).
В последующее десятилетие Иванов несколько раз обращается к гафизитской проблематике и образности; остановимся на одном из таких случаев[1515]. В 1914 году в Москве были организованы концерт и лекция проповедника-суфия Инайат-Хана, которые переводила жена поэта В. К. Шварсалон[1516]. Кажется, под влиянием этой лекции Иванов в декабре 1914 года набросал парадоксальное антиномическое двустишие, названное им «Голос суфита»:
Это двустишие послужило началом многосоставного стихотворения «Певец у суфитов», над разными редакциями которого поэт работал в Риме в 1936–1945 годах[1517]. Его сюжет — симпосион суфиев о сущности поэзии (строки 1–14; в одном из вариантов были ремарки: первый суфий говорит, «осушая кубок вина», второй — «отстраняя кравчего», еще один — «отклоняя подносимый кувшин» и т. д.; в другом варианте диалог начинают «Друг Гафиза» и «Почитатель Джелалэддина Руми»), песнь Гостя, излагающая неоплатонический миф о Памяти-Анамнесисе (15–51) и ответ Председателя пира Гостю (52–63). Не входя сейчас в идеи этого замечательного суфийского пира, отметим, что здесь на новом витке в поэзии соединяются вдохновение, творчество, дионисизм и аполлинизм.
1508
Любопытно, что в 1917 году вышла Песнь песней в стихотворном переложении Л. Ярошевского под редакцией и с предисловием М. Кузмина.
1509
Автор этих строк помнит рассказ В. А. Мануйлова об одной из лекций Вяч. Иванова в Баку, где поэт и филолог объяснял шесть слов, в латинском языке обозначающих различные виды поцелуя.
1510
Наиболее корректно здесь будет припомнить созданное на Башне эротическое стихотворение Вяч. Иванова «Veneris Figurae» (опубл. в 1907). Примечательно, как его интерпретирует Волошин в докладе «Пути Эроса (Мысли и комментарии к Платонову „Пиру“)»:
Все сладостные, чудовищные, страшные и мистические виды любви, которые искушающий и многохитрый пол рассеял по великой лестнице живых существ, соединены в человеке <…> они составляют шестьсот шестьдесят шесть фигур любви — «Veneris Figurae», изображавшихся на стенах древних храмов и на алтарях Афродиты Первопрестольной.
Через шестьсот шестьдесят шесть символических ступеней звериного естества, через 666 различных видов страстную огня должен пройти божественный дух, чтобы просиять алмазным светом высшей мудрости, которая в единой руке соберет все нити физической природы и сделает человека действительным, верховным правителем ее.
В этом смысл стихотворения Вячеслава Иванова.
Нам не хотелось бы игнорировать широко задуманную книгу А. Эткинда «Эрос невозможного» (СПб., 1994), но данная книга отличается как непониманием собственной главной проблематики, так и недостаточным знанием эпохи.
1513
Ср. «Как лента алая губы твои… как половинки гранатового яблока» в Песни песней (4:3).
1514
Ср.:
1515
Объем данной работы принуждает нас оставить в стороне рассмотрение стихотворения «Вечеря любви» (1915, др. название — «Агапе» (III, с. 544–545)); газелы «Старцы на пире гафиза» (1918, [IV, с. 78]), равно как и сочинительство газел молодыми ученикам и Иванова в 1920 года («Кружок поэзии» в записи Фейги Коган / Публ. А. Шишкина // Europa oriental 2002. № 2. С. 140–141).
1516
1517
См. их транскрипцию в моей работе «Певец у суфитов» // Studia slavica hungarica 1996. Т. 41. P. 291–308.