Париж,
12 августа <1905>.
Дорогая моя, милая. Сегодня получила Ваше письмо и целую Вас обоих за него. Мне доставили большую радость Ваши карточки, я налюбоваться не могу на них.
Нет, дорогая моя, Макс<имилиану> Ал<ександровичу> не надо приезжать для меня. Я теперь сильнее, чем когда бы то ни было. Еще вчера (11<-го> авг<уста>) мне было ужасно. Я была на краю отчаяния, и силы подходили к концу. Но вечером вчера я получила письмо из Лондона и узнала, что Mrs. Besant, уезжая, благословляла меня в таких словах, которые она редко говорит о живущих на земле. И от слов ее огнем зажглось мое сердце, навеки теперь.
И вместе с этим я получила письмо от Штейнера, его встревожило мое молчание, и он пишет, что он хочет приехать сам за мной, сейчас… Я никогда не забуду этой ночи, этого счастья, пережитого мной, этой силы, сошедшей на меня. Да, я знаю теперь, как Дух Святый сходит на людей! Я написала Штейнеру огромное письмо (12 страниц)[43]. Я поражена была сегодня утром, перечитав его, — никогда я не говорила так, я не знала, что я могу так говорить. Нет. Мне не нужно никого сейчас, я сильна несокрушимой силой. Я Вас целую и люблю, милая. Будьте спокойны и счастливы. Ничего дурного Вы не делаете, Вы встанете, сильная и светлая, и пойдете в жизнь, с лампой Психеи в руках[44]. Вы начнете работать — это нужно. И Вам будет удаваться то, что Вы начнете. Отчаяния и тьмы не будет больше у Вас, потому что глаза Ваши теперь обращены к Свету.
Спасибо Вам за весть о Ек<атерине> Ал<ексеевне>. Теперь, когда все это прошло, я могу рассказать все. Дня за два до отъезда К<онстантина> Д<митриевича> я получаю отчаянные письма от Ек<атерины> Ал<ексеевны>, от которых у меня чуть сердце не разорвалось (не в переносном смысле, а буквально). Она пишет, что она ничего не знает о К<онстантине> Д<митриевиче> (я ей писала ежедневно, и К<онстантин> Д<митриевич> посылал несколько телеграмм), что она с ума сходит от муки и неизвестности и умоляет его, меня, кого-нибудь — дать ей телеграмму о числе, когда он выезжает, что она едет уже в Петерб<ург> встречать его и просит телеграфировать ей по адресу Евреиновых[45] в Пет<ербург>. Я письмо получила в 7 ч<асов> вечера за обедом и помертвела, и обезумела совсем. Я не знаю ресторана, где они обедали здесь (и я с ними несколько раз). Я бросилась к Чуйко, он, к счастью, помог мне найти этот ресторан. Их не было. Я чувствовала, что я с ума схожу. Я бросилась на телеграф, отправила огромную телеграмму Ек<атерине> Ал<ексеевне> в Пет<ербург>. Чуйко увел меня домой. Но я чувствовала, что я должна отдать это письмо К<онстантину> Д<митриевичу>, и я в 9 ч<асов> вечера отправилась к ним, rue Corneille[46]. На площади у Luxembourg[47] я почувствовала, что я ничего не вижу, что кругом тьма и ужас. Я обратилась к кому-то, попросила отвести меня к Одеону.
Кто-то сделал это и, уходя, поцеловал мне руку. У меня слезы этого чужого человека остались на руке. Но К<онстантина> Д<митриевича> не было дома, я оставила ему записку и вернулась домой в фиакре. В 10 ч<асов> К<онстантин> Д<митриевич> с Еленой пришли ко мне (они каждый день приходили). Но на другой день, в субботу, день отъезда К<онстантина> Д<митриевича>, я получаю с телеграфа Montparnasse отметку, что моя телеграмма не могла быть передана по назначению, т. к. M-me Balmont выехала обратно в Москву… Что был для меня этот день, я не хочу и вспоминать. Даже теперь мне страшно вспомнить этот беспомощный ужас и эти слезы мои. Я бросилась к Чуйко. Он посоветовал мне не говорить об этом К<онстантину> Д<митриевичу>, т. к. у них были взяты билеты заранее до Петерб<урга>, они получили деньги от Мих<аила> Вас<ильевича> Сабашникова — и от этого моего сообщения, Бог знает, какие последствия могли возникнуть. Чуйко подал мне мысль после отъезда К<онстантина> Д<митриевича> с вокзала телеграфировать Вашему отцу[48] еще, чтобы он известил Ек<атерину> Ал<ексеевну>. Вообще, если бы не Чуйко — я бы вряд ли пережила эти два дня, говоря по правде. У меня еще было одно очень тяжелое переживание и сверх всего — этот ужас —.
Мы так и сделали. 23 июля (стар<ого> стиля) вечером я и Чуйко проводили К<онстантина> Д<митриевича> и Елену на Gare du Nord[49]. И я послала Василию Михайловичу (Вашему отцу) телеграмму: «Dites Catherine Constantin parti ce soir Petersbourg»[50]. Значит, 24 июля утром Вас<илий> Мих<айлович> получил это — и 25<-го> Ек<атерина> Ал<ексеевна> уехала в Петерб<ург>, а вечером 26<-го> должен был приехать в Петерб<ург> К<онстантин> Д<митриевич>. Вот история этих двух дней последних бальмонтовского пребывания. Первые же два дня после отъезда Максимилиана все было хорошо, с этой стороны.
Чуйко я вижу два раза в день — в 11 ч<асов> утра (до 12?) он пишет мой портрет[51], а в 5 ч<асов> вечера (от 5–7) мы с ним играем Шумана.
О том, где Макс<имилиан> Ал<ександрович>, никто не знает, т. к. я никому не говорила, и все знают только про его открытки с Gare Montparnasse[52] в день отъезда.
Я ему напишу еще сегодня или завтра утром. Нет, пусть он не приезжает, не надо. Теперь я сильна. Скажите ему, что я люблю его и что я много бываю с ним теперь.
Это письмо сообщите Макс<имилиану> Ал<ександровичу>. Я ему напишу завтра, сегодня я очень, очень устала. Целую Вас и его.
<Париж.>
20 августа <1905>,
воскресенье.
Спасибо Вам за Ваши строки, милая. Пишите мне, когда Вам захочется, и никогда не заставляйте себя… Я могу и без писем знать и чувствовать все — но только письма очень много значат для меня, не меньше, чем слова, которые я люблю глубоко. В письмах руки играют таинственную роль[53]. И у Лермонтова есть стихотворение, которое я не могу вспомнить без страшного, страстного волнения: «Есть речи — значенье темно иль ничтожно — но им без волненья — внимать невозможно…»[54] Он говорил о письме…
Я рада, что Вы начали работать. Я знаю, что Вы сделаете много. Не останавливайтесь, не колебайтесь, не оглядывайтесь назад. Говорите то, что вы думаете и чувствуете, — но думайте только о том, что прекрасно и невозможно.
В Вас есть огромный талант и сила. Вы идете и берете из сказки, из волшебства — это лучший, верный путь. Я не могу до сих пор забыть Вашей Волховы[55], той атмосферы сказки, мглы и тумана, которая сразу захватила меня при виде Вашего эскиза, не конченного, но уже прекрасного. Кончайте то, что Вы начали, не останавливайтесь. Я знаю, что Вы найдете и что Вы на пути уже. Да благословенны Вы будете, навсегда. С радостью и нежностью я думаю о Вас, нежно любимая, очень дорогая и глубоко милая Вы моя, дитя моей души!
От Ек<атерины> Ал<ексеевны> я получила письмо. Все устроилось благополучно. Она получила мои телеграммы и письма (с опозданием, конечно), и она встретила К<онстантина> Д<митриевича> в Петербурге вовремя. Елена уехала. Она с К<онстантином> Д<митриевичем> (т. е. Катя, конечно) уехали в Силламяги (близ Меррекюля). Мне страшно тяжело, я боюсь, что К<онстантин> Д<митриевич> уходит от меня, от Ек<атерины> Ал<ексеевны>, но… я еще не знаю ничего наверное и не хочу знать и видеть наверное.
44
Этот образ Минцлова заимствовала, скорее всего, из стихотворения Волошина «Тесен мой мир. Он замкнулся в кольцо…» (июнь 1904; первое стихотворение из цикла «Когда время останавливается»), У Волошина сказано: «Лампу Психеи несу я в руке — / Синее пламя познанья» (
45
Имеются в виду курский сахарозаводчик Алексей Владимирович Евреинов (1853–1903) и его жена Нина (Антонина) Васильевна Евреинова (урожд. Сабашникова; 1861–1945).
48
Василий Михайлович Сабашников (1848–1923) — купец, чаеторговец из Кяхты; кузен М. В. и С. В. Сабашниковых. Отец М. В. Сабашниковой.
51
В августе 1905 года Чуйко писал портрет Минцловой (нынешнее местонахождение неизвестно). «Сейчас я иду к Чуйко, — писала Минцлова Маргарите Сабашниковой 21 июля / 3 августа 1905 года, — он вчера начал готовый этюд с меня, где еще ярче и яснее руки. Бальмонт и Елена пришли в восторг от него вчера. Елена говорит, что она не может себе представить меня без этого жеста руки, судорожного и сосредоточенного, — неужели это правда. Я не замечала за собой этого никогда!» (РО ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. Ед. хр. 87. Л. 7).
53
Воссоздавая в своем стихотворении, посвященном Минцловой («Безумья и огня венец…», 1911), портрет «готической сивиллы», Волошин отметил ее «ясновидящие руки».
55
Одна из неоконченных работ Сабашниковой (1905), навеянная произведением Врубеля «Прощание царя морского с царевной Волховой» (1898) — на сюжет из «оперы-былины» Н. А. Римского-Корсакова «Садко». Ср. запись в дневнике Сабашниковой от 12 июля 1905 года: «Мама вернулась из Цюриха. Я работала над эскизом Волхову (так. —