Я вновь бегу от Ресифи в сахарную зону восьмидесятикилометровой глубины, переходящую в полузасушливую полосу на границе полигона засухи. Тростник давно уже заполонил всю пригодную землю. Куда ни кинь взор — повсюду он, торчащий зеленым частоколом черенков или лежащий кучами порубленный. Когда мы проносимся мимо, люди в полях и на проселках не поворачивают головы. Широкополые соломенные шляпы упрямо надвинуты на нос. Проезжаем россыпь домов, поставленных по ставшему классическим за четыре столетия ранжиру: на возвышении лицом к церкви — хозяйский дом, а под склоном — приземистое строение с деревянной оградой, куда на ночь загонялись рабы. Сейчас в нем пробиты окна, поставлены перегородки — достижения последнего полувека. И в центре площади, утрамбованной босыми ногами, барракан. Барракан — непобедимое оружие пеонизма. В нем получают продукты все рабочие владения. Выдавая кофе или маниоковую муку, лавочник заносит долг в книгу. Беднота в своей массе не умеет читать! А у владельца все права! Первые поэтому не получают ни гроша, нагромождая долги, а второй продает все в два раза дороже, чем в Ресифи, и в пять раз выше оптовой цены, дороже, чем в лавках Копакабаны. Одни до смерти ломят горб за порцию тощей еды, другие заводят себе для забавы стадо диких быков. Даже при убогой производительности и низких ценах на сахар прибыль гарантирована. Пустошь в 15 тысяч гектаров? Некий промышленник приобрел ее, поместил капитал, теперь она может и подождать. Исключение, лишь подтверждающее правило. Повсюду сахарный тростник, захлестнувший все до горизонта, безбрежное море тростника.
Нас принимает узинейро, владелец одного из 58 сахарных заводов этого района, его плантация — всего лишь 8 тысяч гектаров тростника, «небольшое владение в сравнении со средним уровнем», как он сам выразился. Длинная терраса с ультрасовременными креслами, мебель из неполированного палисандра, модернистские полотна на стенах, ворсистый трип на полу, английский газон и качели для детей. Сам молод, лет тридцать, не больше, в сахарной зоне недавно: отец — крупный оптовик из Ресифи — подарил ему завод и гектары ко дню начала самостоятельной жизни. Развитой человек, непоседа, всколыхнувший застойное болото местных узинейро. Поначалу он сам жил на плантации, теперь нанял инженера, барракан передал на откуп торговцу с патентом. Что все это даст?
На заводе занято 250 рабочих, среднемесячная зарплата— 17 тысяч крузейро (110 франков), на плантациях же у издольщиков заработок от 6 тысяч до 9 тысяч крузейро (40–60 франков)[51]. В год он производит 130–150 тысяч шестидесятикилограммовых мешков сахара, не считая тростникового самогона — тафии. Пятеро соседей-плантаторов без заводов продают ему свой сахар. До этого места вопросы и ответы скакали, как шарики пинг-понга, но вот я прошу назвать — о, разумеется, приблизительно — цифру прибыли, и ритм замедляется. Все же добираемся — подозреваю, что цифра явно занижена, — до 15 миллионов крузейро при нынешних ценах за вычетом налогов и необходимых инвестиций[52].
Но со мной вдруг что-то творится. Перед глазами пелена. живот разрывает кинжальная резь. Затем все успокаивается, я вновь оживаю. Он продолжает:
— Меня топит плантация. Производительность не превышает 40 тонн на гектар против 80 (вдвое больше) в Сан-Паулу. Если бы меня не сдерживала земля, я бы выжал из завода 25 миллионов, но никто не продаст мне столько сахара. Здесь все только и ждут, как бы съесть тебя… И вообще…
Я больше не слышу, не вижу, меня обволакивает отвратительный туман, я вскакиваю, держась за живот, и тут же скрючиваюсь в три погибели от боли. Волна горечи подкатывается к горлу, дрожь сменяется тошнотой, еще секунда, и я…
51
Иначе говоря, 200–300 крузейро в день, то есть стоимость полутора двух килограммов бобов, —
52
На следующий день один высокопоставленный чиновник с цифрами в руках доказал мне, что владение должно приносить минимум 30 миллионов чистой прибыли! И все же это нисколько не улучшает кризисного состояния сахарной зоны. Бесхозяйственность, убийства, отсутствие новых инвестиций, мизерная выработка и нищенские заработки. —