Ни одна из теней не шевельнулась, ни одного жеста. Ни враждебности, ни любопытства. Равнодушное ожидание.
Спрашиваю про антиквара. В ответ рассыпается женский смех. Называю себя — несколько теней подходят ил иже, расспрашивают, я отвечаю. Оказывается, я прервал собрание студенческой коммунистической ячейки, они смеются. Да, их партия запрещена, но никто не преследует. Ограничения главным образом во время выборов. Нельзя проводить открыто конференции и собрания. Нет, их газеты издаются нормально. Да, в профсоюзах у них крепкие позиции. Чем занимаются сейчас? Обучают неграмотных. Они учат вечерами читать и писать миллионы избирателей, лишенных доступа к урнам, разве это уже само по себе не программа? Конечно. Их основные принципы? В первую голову — поддержка отечественной индустрии. А крестьянство? За три года в земельные профсоюзы вступило 400 тысяч человек — большое начало. Что скажете о депутате Жулиане? Он был инициатором движения, но организатор из него никакой. Проекты аграрной реформы? Хотят, чтоб и волки были сыты, и овцы целы! Сплошные уступки. Высокая сутулая фигура склоняется надо мной, и рокочущий бас покрывает голоса: «Давайте я отвезу вас в отель, у меня здесь машина». Голос дружеский, но в бархатистом оттенке слышится твердость. Я не отказываюсь, и он везет меня двести метров до отеля. Когда я беру у портье ключ, соображаю, что даже не запомнил его лица.
Врач, залечивающий последствия моего отравления, дает мне прочесть доклад полковника медицинской службы де Ассис Пачека для государственной следственной комиссии, назначенной перед своим уходом президентом Кубичеком. Привожу его в сокращении: из 40 главных лабораторий по производству лекарств в Бразилии, говорится там, лишь семь являются собственностью бразильцев. Далее подробно рассказывается, как только с 1957 по 1959 год закрылось 101 фармацевтическое предприятие — сплошь бразильские, и уже в 1958 году 20 иностранных лабораторий контролировали 65 процентов производства и продажи лекарств… Забавная деталь: чтобы пощадить национальные чувства, фирма «Джонсон» превратилась в «Джонсон ду Бразил», а «Арбот» — в «Арбот ду Бразил». По этому поводу я вспомнил, как один балагур-кариока сказал мне: «Если увидите вывеску с «ду Бразил», знайте, что фирма наверняка иностранная». Комизм доходит до предела: так, к примеру, традиционная газета «Диарио де нотисиас» в номере от 28 августа 1961 года оповещает о преобразовании американской фармацевтической компании «Уорнер интернэшнл» в бразильское предприятие под названием «Компания Уорнера» с капиталом в 425 тысяч долларов, из которых 424 650 долларов остаются собственностью прежней фирмы, а 350 долларов принадлежат совладельцу-бразильцу… Разумеется, врач-полковник протестует против подобного «долларового кровоизлияния», как он выражается, и постепенного удушения национальной промышленности.
Губернатор Мигель Араес принимает меня за столом. На вид это типичный уроженец сертана, молчаливый И серьезный, пьет лишь молоко, скуп на улыбку. Роскошь изгнана из его окружения, здесь царит почти аскетическая простота. Будучи чиновником, а теперь губернатором, он жил и живет исключительно на свое жалованье, никаких побочных доходов. Как Селсе Фуртаду, как многие другие защитники бразильских государственных интересов, он слывет неподкупным — символ новых времен. Эпоха снисхождений и взяточничества отмирает, наступает время справедливости. Горьковатый юмор: «Вас не пугает, — смеясь спрашивает он, — что вы сидите и попиваете молоко с красным губернатором Пернамбуку?» В дальнейшем он первым в Бразилии с энтузиазмом встретит энциклику Иоанна XXIII и вместе со студентами предложит, чтобы ему была вручена премия мира.
Из него невозможно выжать оценку, даже слово о событиях, потрясающих страну на всем протяжении от Риу-Гранди-ду-Сул до Амазонки, или хотя бы мнение о проектах аграрных реформ. Он молчит с упрямством уроженца полигона засухи. На вопрос о положении в Ресифи он отсылает меня к официальному бюллетеню штата Пернамбуку, изданному его предшественниками: 85 процентов домов — глинобитные постройки, лишь 10 процентов из них имеют водопровод, 40 процентов — электричество; один дом из 950 имеет канализацию, город (300 тысяч жителей в 1940 году, 500 тысяч в 1950 году, 800 тысяч в 1960 году) дергается в голодных судорогах.