Ни одного старика: они не доживают до этого возраста.
В ночи звучит заунывная песня, мужчина выводит:
Пронесся слух: муниципалитет Манауса собирается обложить лавочников плавучего городка налогами.
Меня принимает император Амазонии. Маленький человечек с пронзительным голоском, порывистый и властный. Я прошу его, чтобы не ошибиться, написать свое имя мне в блокнот. Мягким, но повелительным жестом он вызывает из соседней комнаты секретаря, чтобы тот сделал это: Бенайон Сабба. Дворянство обязывает. Он прибыл сюда в 1920 году, а сегодня земли, предприятия, дома, нефтеперегонный завод, а также контрабанда никеля, вольфрама и кадмия (болтают злые языки, такие же всезнающие в Амазонии, как и в Париже), пищевые продукты, джут… все, что растет, и все, что дышит внутри и за пределами Манауса, имеет к нему прямое или косвенное отношение, приносит несколько долларов или пару крузейро — все, кроме каучука, который он забросил давным-давно.
Этот одержимый Амазонией делец — не мудрено при его достатках — задушевно излагает мне, сколь неограниченны возможности зеленого ада: «Земли Амазонки так же плодородны, как земли Нила. Вода здесь поднимается в течение шести месяцев и так же медленно сходит, остается десятисантиметровый слой ила. Конечно же, растет все. Джут растет по три сантиметра в день. А насекомых-вредителей нет. Кое-кто из агрономов говорит, что есть, но они ошибаются. Доказательства? Да тот же лес, он мгновенно покрывает все. Не успеваешь срубить дерево, как оно вновь поднимается — сплошное несчастье. И рынок есть — Манаус ведь ввозит все продукты, причем очень дорого. Здесь можно кормить скот травой одних плавучих островов, причалив их к берегу. Но край не развивается по трем причинам: отсутствие рук, техники и капиталов. Приезжайте сюда, шлите добровольцев, правительство отдаст землю по одному крузейро за гектар. При условии, что возьмут обязательство ее обрабатывать. (В мечтах я уже видел себя собственником тысячи гектаров джунглей за семь франков.) Кстати, вы ездите но стране? Тогда непременно поезжайте взглянуть на мои сахарные плантации в Разориньо!» И — патетично: «Всякий цивилизованный человек ищет наслаждения в охоте, ловле рыбы и мечтах — здесь все это дается бесплатно…»
Никак не могу привыкнуть к маниоковой муке. Этот грубый порошок, который бразильцы добавляют ко всем своим блюдам — мясу, рыбе, бобам и рису, — сушит рот, язык делается шершавым, и не покидает ощущение, что я жую опилки. Тем более что я знаю: в нем отсутствуют витамины и калории, так что есть его бесполезно. Пробую пиракуру — самую употребительную из 521 разновидности рыб амазонского бассейна. Круглое туловище, черное к спине, с красными пятнами, особенно густыми на хвосте, — она доходит до двух метров в длину и тянет до 80 килограммов. Благодаря ей люди здешних берегов получают протеины, рыба спасает тысячи жизней. Белое, слегка розоватое мясо подается приправленное перцем и острым соусом. Сушеное, оно имеет пряный запах и долго сохраняется. Из ее костей по всей Амазонии, где скобянка — дефицит, делают скребки для маниоки. Скелет рыбы, усеянный короткими и твердыми шипами, находит себе множество применений в хижинах.
Отведал я и гуарану — еще один подарок индейцев. В жаркой духоте она освежает рот. Индейцы рвали ярко-красные плоды диких ползучих кустарников, на которых они растут гроздьями, как виноград, поджаривали их крупные, величиной с лесной орех, зерна, измельчали их затем с помощью костей пиракуру, добавляли немного маниоковой муки, высушивали полученное тесто на солнце и годами хранили его в виде твердых коричнево-фиолетовых колбас. Ложка этого порошка не растворяется в стакане воды, а разжижается только в желудке, и врачи этого глухого края вслед за индейскими знахарями гарантируют его действие: укрепляет, способствует усвоению, стимулирует, тонизирует, дезинфицирует, помогает против поносов, дизентерии и мигреней. В сводящей с ума жаре я чувствую, как набираю силы; доктор Стенхаус считает, что кофеина в нем содержится в пять раз больше, чем в кофе.
Ночи, к счастью, довольно свежие. С заходом солнца наступает живительная пауза, на несколько часов пульс успокаивается, дыхание обретает ритм, давление спадает. На прогулку по ночному Манаусу даже надеваю пиджак. Со мной идут служащий «Петробраза» и местный учитель. У клуба начинаем препираться с учителем: нет, он не может войти туда, он не одет — не в выходном костюме, и потом ему неудобно, он без галстука. Инженер «Петробраза» (влияние высшего образования или просто ощущение принадлежности к иному миру?) не разделяет его застенчивости, и мы вдвоем медленно идем по пустому танцевальному кругу, по кромке голливудского бассейна с подсветкой изнутри, проходим пустую гостиную, террасу, где шепчутся несколько пар, пустынный физкультурный зал; изысканная роскошь, интимная обстановка, такое впечатление, что все это — декорация, сделано напоказ и напоминает больше социальную витрину, чем место развлечений. Высказываю это вслух. «Вы хотите увидеть ночную жизнь»? — «Разумеется». — «Тогда вперед». И — шоферу: «В Акапулько». Учитель расстается с нами: подобная экспедиция его шокирует. Машина ныряет во тьму улицы, поворот за поворотом, я теряю ориентировку; вскорости мы выезжаем из Манауса и попадаем в лес. Фары мажут светом по стволам и зарослям, рассеивая густую тьму; на какую черную мессу катим мы?