Однако есть хорошие земли, куда не доходит вода, но их монополизировали 123 хозяина, владеющие в среднем 38 тысячами гектаров, так же как они монополизировали официально зарегистрированные 16 тракторов и 32 плуга. Взамен они платят батракам по 5 тысяч крузейро в месяц. Если платят! Уильям Прайс отмечает, что система хозяйской лавки, расходной книги и кабального долга действует по-прежнему. Кто сможет отрицать это? Кто сможет доказать? Кто сможет запретить ее, когда в 100 километрах от Манауса можно уже встретить ягуара, а в 500 — получить в грудь стрелу от индейцев, еще не забывших каучуковую лихорадку.
Г-н Сабба умеет выбрать поместье. Розариньо высится над рекой, отделенное неприступными кручами, и 100 гектаров сахарного тростника растут в безопасности между небом и водой. Зеленые, красные, желтые, белые трубки вытянулись то на шесть метров вверх, то на метр, одни толщиной с руку, другие тощие, как манаусский мальчишка, одни усыпанные пятнами, другие гладкие и в узлах: 52 вида, выписанные по дорогой цене с Явы, Кубы, из Индонезии и Индии. Здесь их скрещивают, гибридизируют, и в результате они растут в этой жаре и влажности, поднимаясь по три сантиметра в день, и дают по 150 килограммов сахара на тонну против 100 килограммов на образцовых плантациях Сан-Паулу. Г-н Сабба подает пример: он платит из собственного кармана. Я, как сейчас, слышу его пронзительный голос среди сахарного раздолья: «Здесь растет все. Через несколько лет мы перестанем ввозить сахар. Ведь на дорогу от Ресифи уходит целый месяц».
С нами вместе плантацию посетили двое подтянутых джентльменов — инженеры-поляки, прибывшие из Варшавы, чтобы смонтировать на месте завод по переработке сахара, спирта и бумажной массы, изготовленный на берегах Вислы.
Еще один раз мы пристали к высокому берегу. Друг капитана, оптовый торговец из джунглей, угостил нас кофе и специально для меня надрезал гевею, чтобы я мог обмакнуть палец в латекс, беловато-желтоватую жидкость. Он хранит ее в смеси с аммиаком, а затем перепродает в Манаусе. Оптовик скупает сок по 80 крузейро за литр у серингейрос, самый ловкий и опытный из которых надрезает в день 90 деревьев, бегая от ствола к стволу, и собирает за сутки шесть литров жидкого каучука — 480 крузейро. Торговец скупает также стручки какао у сборщиков в джунглях. Шоколадное дерево дает не больше двух килограммов зерен по 90 крузейро килограмм, и 300 деревьев, которые он успевает обобрать за три месяца беготни но лесным тропкам, приносят сборщику лишь 378 франков. Правда, кроме этих трех месяцев сбора, дерево какао не требует никакого ухода, его даже не надо сажать — этим занимаются обезьяны. Они срывают стручок, открывают его, съедают одно-два зерна, а остальные выбрасывают… Через три года на этом месте можно собирать урожай.
Г-н Сабба был прав: здесь может расти все. Но до сих пор в основном посадками занимались обезьяны. Да и как привить вкус к земледелию кабокло — метису индейцев и первых белых завоевателей, заброшенному на эти берега каучуковой лихорадкой? Как станет он расчищать джунгли, если агрономы все еще ищут способ сохранить плодородные почвы после того, как исчезновение зеленого покрова обречет ее на обезвоживание? Как ему отказаться сеять пищевые культуры, если высокие незаливные земли остаются заповедниками латифундистов, а транспорта не существует? Растить, но не находить сбыта либо же растить без земли — вот парадокс. На одного оптовика вроде нашего, осевшего на слиянии рек всего в 45 километрах от Манауса, столько селян в сотнях лье, заброшенных в такой глухомани, что стоит пройти случайному катеру, как там уже… карнавал. В Парантинсе, одном из самых больших поселков, доктор Висенте сошел с ума от тоски через три месяца после приезда. Молчаливые кабоклос, придавленные этим водопадом неразрешимых трудностей («не верящие в славу, честолюбие, богатство и красоту»), ловят рыбу и собирают плоды, пытаются выжить, зажатые водой, лесом, латифундистом и лавочником. Наш оптовик тоже держит лавку, где лежат рис, ткани, кастрюли. Может, и он прячет долговую книгу? Но ясно как день, что в результате обмена кабокло не уносит в кармане солидную кредитку. Монополия, если только она не государственная, наращивает богатство лишь на одном полюсе.
Кроме всего оптовик берет лишь то, что идет на экспорт, то есть редкие зерна и орехи богатейших зарослей.
Сборщики лишь слегка ощипывают Амазонию. Что ищут? Зерна укуубы — жирные орешки, которые индейцы завертывали в листья и использовали как светильники; бразильский каштан, который скупает и перерабатывает филиал «Инно», — его зерна по 15–20 штук заключены в твердых плодах до двух килограммов весом, способных убить человека, упав ему на голову; сухую скорлупу андироби, чье горькое масло предохраняло тела индейцев от насекомых, а сейчас бережет мебель от жучков и термитов; плоды пакеа, из которых извлекают тонкие белые семечки, благодаря стойкости запаха идущие в парфюмерию… Они доят копал: вначале просверливают две дырки — одну у вершины дерева, другую у основания, обе до сердцевины, затем затыкают их деревянными пробками, спустя какое-то время верхнюю вынимают, и из нижнего отверстия натекает десять литров сиропообразного, грязно-белого и терпкого на вкус сока, представляющего большую ценность для фармацевтики. Отверстия заделывают глиной до следующего раза. В чаще леса они собирают плоды ассайи, бакабы, патауны, сейбы, карнаубы, мурумуры, ойтисики, иассави, пупуньи… размерами с вишню, персик, сливу, куриное яйцо — фиолетовые, красные или почти черные, пурпурные, зеленоватые, серые, бархатистые и шершавые, липкие и гладкие, — на месте из них делают алкогольные напитки, пальмовое масло, а в США они служат основой для изготовления тончайших красителей, электроизоляции, рвотных и вяжущих препаратов… С чайной ложкой в величайший на земле питомник! Основная статья экспорта — марганец; недаром же генерал Маршалл, начальник генерального штаба США, торжественно заявил по окончании второй мировой войны, что она не была бы выиграна без помощи Амазонии, «помощи не только важной и ценной, но просто необходимой».