Толстый работал ночью в ларьке – продавал пиво и «сникерсы» ночным активистам потребления легкой пищи. Он жил в коммунальной квартире, состоящей из двух комнат. Ванны не было. Соседка слыла агентом милиции, жилконторы и петербургской телефонной сети. Ее ноздри-уши торчали между звуковых сигналов в телефонной трубке и во всех щелках, где могло пролезть бабье любопытство. Поскольку это был первый этаж, то занавесочка на окне, придерживаемая ее заботливой рукой, подергивалась каждый раз, как хлопала входная дверь.
Толстый отдавал мне ключи, и мы с Машей ехали на «Ломоносовскую» в дом, именуемый в народе «колбасой». Он имеет вид вытянутой, чуть загнутой кишки, если смотреть сверху. Один из соколов сталинский архитекторы хотел построить монументальное здание, которое с высоты птичьего полета читалось бы как серп и молот. Не достроил. Можно считать вышесказанное байкой, если бы не одна парадигма на проспекте Стачек за одиннадцатым номером дробь пять. Школа, возведенная в 1927 году, являет собой серпасто-молоткастый символ тоталитаризма, только оценить его могут лишь вороны, летающие поверх крон деревьев, да обладатели компьютерной программы «Топ-план Петербург», где изображен каждый дом города (вид сверху). Еще один подобный нонсенс – Центральный академический театр Российской Армии в Москве, сооруженный в виде пятиконечной звезды. А сколько их еще возводилось в эпоху первых пятилеток по всей Стране Советов, известно только усопшему Джугашвили.
Конфигурация «колбасы» в итоге получилась настолько несуразной, что являет собой шараду. Вот идешь вдоль серого фасада, будничного, как утро в похмельный понедельник. Экстерьер неприметного здания ничем тебя ни удивляет – обыкновенная каменная коробка, каких полно в спальных районах. Но вдруг ноги начинают немного косить вправо, и дом, как Колизей, закругляется. А дальше обрыв – пустота. Как гигантским тесаком рубануло. Логика требует продолжения, но его не предвидеться. Архитектура – не сериал, продолжения не будет.
Здесь, в убогой комнате с чуткой (от слова чутье) маньячкой за стенкой, мы с Машей проводили сеансы дознания друг друга. Утром следовало убираться восвояси – Толстый приезжал отсыпать то, что не удалось урвать у сна в холодном ларьке. Соседка рычала на него, что по дому шляются голые извращенцы. Ночью я нассал ей в борщ. Судя по всему, здоровья у нее после этого только прибавилось. Напоследок написал на стенке в подъезде: «Вот зевает напротив несимпатичная тетя. Хоть бы прикрыла ладонью рыло».
Отрезок пятнадцатый
Первый опыт оказался неудачным. Им я дискредитировал всех драгдилеров мира.
Павлик приехал в «Трубу», встретил двух торчков и предложил им раскумариться за недорого. Торчки пошли искать того, кто обладал деньгами. Минут через десять в переходе появился парень, которого я до этого видел раз или два. Сказал, что деньги есть, но надо за ними сходить. Тут рядом. Я, как покорная шавка, пошел, куда сказано. У меня с собой было пять пакетов. Я, естественно, нервничал.
Парня звали Лешим, лицо его покрывала сетка волдырей, джинсы требовали немедленной стирки. Мы прошли до Климата, обогнули Казанский собор, зашли в одну из подворотен. Здесь Леший встал посреди двора жертвенным столбом, на который воззрились мои языческие очи. Обернувшись, я наткнулся на стену непонимания, которая встретила меня вполне реальной кирпичной кладкой. Попытавшись подняться, я словил несколько неточных ударов, затем мне под бровь с устремленностью мухи, нацелившейся на варенье, залетел комок мужской плоти, который получается, если сложить пальцы в кулак.
Когда удалось принять стоячее положение, то оставшийся в целости глаз смог различить трех человек с неприветливыми физиономиями. Щеки мои окрасились в темно-бардовый цвет (не от стыда), рассеченные участки лица плакали кровью.
– Гони травку, – произнес один из субъектов.
Шесть лет спустя я опознал его по плоскому, как палуба авианосца, носу и джинсовой куртке с характерной заплатой на спине. Дело было на Московском проспекте, неподалеку от нашей репетиционной точки. Он сидел в табачном ларьке. На следующее утро ему пришлось чистить зубы, количество которых уменьшилось на два. Я стучал его головой об стену до тех пор, пока он не вспомнил хотя бы мое имя. Умилила даже не его рожа, отупевшая еще больше, а нежелание сменить за столь долгий срок верхнюю одежду. Вся его фигура говорила о том, что в течение этих шести лет он употребил декалитры спирта. Но тогда, в подворотне на улице Плеханова, он был царь и Бог (а точнее Шеф) для многих детей, которые обрели себя в двух центральных подземных переходах города (в Трубе теплой и Трубе холодной). У него был напарник, некто Кира, которого все звали Председателем. Кира – маленький человек с брюшком под рубашкой, курящий «Беломор». В отличие от Сереги, он остановил свой выбор на этих папиросах в силу их стоимости. В принципе, любой хрен, которому больше негде распылять свои амбиции, мог бы прийти тогда в Трубу и сказать, что он Председатель. Квартира Киры вскоре был вычислена, и долго потом Председателя видно не было. А вот Шеф испарился сам. Но успел запечатлеться в моей памяти, благодаря претензиям на марихуану.
– Гони травку.
– Какую травку? – автоматически выдал я.
Через четыре столба
Будет кулак у лба
Живот словил ботинок Шефа, я согнулся, как страус, пытаясь спрятать голову в асфальт. Леший и еще один участник описываемого действа, ни имени, ни внешности которого я не помню, стояли в стороне. Ухо треснуло от удара. Перед глазами заплясали маленькие лужи, и мне пришлось пикирующим бомбардировщиком рухнуть на посадочную полосу, помеченную местными кошками и собаками. Тяготили бомбы в виде пяти пакетов, которые пришлось сбросить, пока они не взорвут фюзеляж изнутри.
Кричать о помощи в подобной ситуации было глупо. Если бы нас застукали менты, то еще неизвестно кому бы больше досталось – мне или Шефу. Поэтому я отдал ему траву. За что получил еще один пинок.
Со временем Павлик избавился от комплексов разбитой рожи, потому что ходил с ней в юности частенько. Раз в пионерском лагере мы качались на качелях, являвших собой железную перекладину, сидя на концах которой, можно было испытывать детскую радость полета, а так же делать «блинчики». Чтобы сделать «блинчик», нужно было сильно стукнуть перекладину о землю, и тогда сидящий напротив слегка подпрыгивал, испытывая еще большую детскую радость полета. Я подпрыгнул так, что слетел с сидения и, приземлившись на качели, поцеловался с железкой. Щека моя распухла как при флюсе.
– Вынь сливу изо рта, – сказала воспитательница, встретив меня на улице.
– А у меня там нет сливы, – ответил я.
Воспитательнице поплохело.
Частенько я возвращался с изменившимся цветом лица после концертов в СКК. Но то, во что превратилась моя физиономия после общения с Шефом, поразило всех, включая меня самого. Щеки сравнялись с носом, как при аллергическом отеке. Мастер в училище долго смотрел на меня, потом сказал, что такие последствия бывают после очень точного удара в затылок. Я не стал рассказывать, как дело было, особенно учитывая причину, побудившую Шефа обратить на меня свое пристальное внимание. Облепившись дома мокрыми газетами (мама сказала, что свинец, содержащийся в типографской краске, вытягивает синяки), Павлик плевал в потолок и пытался выстроить в уме безопасный алгоритм сбыта легких наркотиков. Выход нашелся сам собой.
Нужно было найти, во-первых, безопасную точку, во-вторых, человека, который бы осуществлял акт купли-продажи без моего непосредственного участия, получая за это необходимый процент. Таким местом являлся клуб «Там-Там». Таким человеком был Серый – барабанщик, наркоман и каратист.
К моим рукам деньги никогда не липли. А если и липли, то тут же отваливались. Так поступают последние ноябрьские листья относительно веток. И стоял я голым тополем посреди чистого поля, созерцая пустынную, неоплодотворенную коммерцией целину собственной жизни.