Мужик почесал репу, как это делают павианы, и кивнул в сторону комнаты. Зайдя в нее, я вскрикнул. На кровати лежала голая Ира, слегка подрагивая. Зубы выбивали чечетку, пальца тряслись. Я не видел ее три недели, и мне казалось, что за такое непродолжительное время человек не может настолько измениться внешне. Лицо осунулось, и приобрело цвет, вследствие которого было непонятно – это синяки под глазами, или один большой синяк разлился кляксой от подбородка до лба.
– Ломает, – послышалось сзади. – Закурить не будет?
До этого мне не доводилось наблюдать наркоманский бодун. Премьерный показ ломки для юного зрителя. В фильме «Игла» все снято вполне правдоподобно. Рядом с кроватью стояла консервная банка, содержимое которой от обилия хабариков и харчи превратилось в пепельный пудинг. «Га… га… го…», – доносилось из непрестанно вибрировавшей Иры. Звук исходил явно не изо рта, откуда-то из пупка. У жизни кончились мелочь, и она стала платить по-крупному.
– А скорую вызвать..? – начал было я и осекся. Мужик продолжал чесать репу, будто она лишаем поросла.
– Закурить точно не будет? – спросил он.
О том, что Ира умерла, я узнал случайно в «Там-Таме» спустя две недели. На улице ковыляли амебы в пальто, сторонясь прямого взгляда. День к основному блюду подал трудноусваиваемый гарнир. Приятного аппетита. Две копейки в письку телефона-автомата, диск вращается от зеро до единицы.
Я вызвонил Машу. Ночевать было негде, поехали к Сереге, который тусовался в очередной общаге у очередного кореша. За вахтерским бруствером сидела дочь пулеметчицы Анки, глаза вот-вот вылупятся, по неприятелю пли. К кому, куда, на сколько, есть ли с собой спиртное, не шуметь, на гитаре не играть. Пустила.
Серега обязался продать товар оптом по демпинговым ценам и вырученные деньги поделить пополам, но поскольку трава оказалась слабенькой, покупателей не находилось. Следовало более тщательно прозондировать рынок, а на это требовалось время. У меня времени не было. А денег, зарабатываемых в «Там-таме» хватало только на мелочи жизни.
Комната, в которой Серега на тот момент проживал, была оформлена полками с пластинками, кассетами и магнитофонными бобинами (магнитофон-бабинник ныне еще больший раритет чем проигрыватель «Вега»). Энциклопедия музыки от Чака Берри до Sisters of merci. Курнули гашика, легли спать. На следующее утро я понесся в ларек, купил аудиокассету и приступил к процессу записи понравившихся композиций. Сведение музыкальной массы в конечный отрезок времени 90 минут – ровно столько вмещал аналоговый носитель с коричневой лентой внутри. По одной песне, выборка, выжимка зе беста из мешанины записей. Впоследствии кассету сожрала Машина собака.
У нее дома жила борзая, которая периодически хавала понравившиеся ей предметы в независимости от их съедобности. Борзая – факт, содержащий в себе долю каприза. Неустроенная семья, мать одиночка, у которой дочь приторговывает телом по частям и в сборном варианте, но при этом в квартире собака на кузнечиковых ножках из породы тех, что ассоциируются с русским дворянством и аристократией, поскольку моду на них ввел Николай I. Маша зачитывалась Толстым, «Анна Каренина» была настольной книгой. Борзая была далеко не первой псиной. Второй. До этого была другая борзая, которую сбила машина прямо на глазах у Маши. Еще один излом детских впечатлений. Историю эту она мне поведала на крыльце магазина во время одной из выгулок четвероногой подруги. Проспект ветеранов пустовал, предвкушая зиму, когда машин станет поменьше. Это чувствовалось, исходило от асфальтного покрытия. Маша выгуливала собаку и меня, я выгуливал свои мысли и деньги, собака выгуливала свой мочевой пузырь и тоску по охоте. На перекрестке росли голубые ели. И между нами тоже что-то росло. Вырастало. Без конца и края.
– Я тебя люблю, просто бля-пиздец, – говорила она мне и смеялась, а я думал, что готов жениться хоть сейчас, но тому были преградой возраст, социальный статус, отсутствие норы в железобетонном холмике с антеннами сверху. Где-то жили дети, проводившие каникулы на Альпийских склонах в обнимку с лыжными палками и сноубордами. Глядя на хронометражную линейку своего возраста, они знали, что цифра 18 принесет им автомобильные права вкупе с самим автомобилем. И меньше всего хотелось сетовать на судьбу, на то, что мама моя, окончив университет с отличием, стала секретарем-машинисткой. От постоянного общения с печатной машинкой она зарабатывала больше мозолей на пальцах, чем денег.
– Я тебя люблю.
Следовало осилить две вещи – толстые бумажные утяжелители сумок, содержащие мириады букв, и чувство, юное как революция во время гражданской войны. Разговоры о книгах, книгах, книгах, там я искал ответ. Сейчас большинство из них я прочитываю у себя в туалете. Либо романы стали тоньше, либо читаю я быстрее, либо говна в моем организме поприбавилсь. Последнее наиболее вероятно. Остается вслед за Раневской удивляться количеству фекалий, содержащихся в человеке.
Отрезок шестнадцатый
В свой хэппибездыр Павлик поехал в Лигово. Прямиком из «Там-Тама». Серый барабанщик подарил пластинку «Нож для фрау Мюллер». Лаунж мьюзик там не было и в помине. Пресс для мозга – натуральная непопса. Пластинки, которые выпускал лейбл Стаса Намина и «Feelee» прорвали мощным потоком говнорокерскую плотину в виде пиратских винилов «Мелодии», когда издавался концерт набравших уже популярность групп, и сами группы узнавали об этом задним числом. Новая музыка (от Meomtraitors до «Коррозии металла») вышибла пробки в системе электроснабжения, которая обслуживала мозг любителей андеграунда.
Валил снег, я сжимал под мышкой картонный квадрат, внутри которого покоился виниловый круг, создавая тем самым гармонию подарка в целом – музыкальная мандала. Серый барабанщик, одетый в куртку американской инфантерии, покуривал на платформе Балтийского вокзала косячок, рискуя оказаться в каталажке. Электричка, наполненная пустыми скамейками, приволоклась с опозданием. Внутри нее было жестко и мутно от тусклого света, но все это были мелочи по сравнению с ожидаемой встречей. Нет ничего тоскливее пригородного питерского электропоезда в зимний период, оправляющегося с Балтийского вокзала в десять часов вечера. Как будто люди, в него севшие, выметаются вон из города из-за фатальной прихоти судьбы, которая не оставила никакого другого средства времяпрепровождения, кроме как сидеть внутри полого вагона с унылыми мордами лиц.
Я уставился в окно, наблюдая тысячи раз описанные и сотни раз заснятые сцены, возникающие вследствие передвижения пассажирского железнодорожного транспорта относительно местного ландшафта, – он не представлял собой ничего особенного на тот момент.
После станции «Ленинский проспект» Серый барабанщик занервничал, заерзал, будто у него трусы из наждачной бумаги сшиты.
– Не туда едем, – прокомментировал он свое напряженное состояние.
Вышли на станции «Аэропорт». Ветер вырывал из рук пластинку, меломан бестелесный. Я матерился и подсчитывал, сколько будет стоить уехать отсюда на машине. Оказалось, что нисколько, потому что машины здесь не ходят. И ничего не ходит. Кругом пустошь, подразумевающая, судя по названию станции, посадочные полосы для летающих крестовин. Но ни самолетов, ни пилотов не наблюдалось. Аэропорт находился в нескольких километрах отсюда.
Обратная электричка должна была прийти через час. Растянуть этот час на двоих не представлялось никакой возможности. Из-за дальнего поворота выполз фонарь, протыкающий тьму иголкой луча. По рельсам катилась механическая платформа: дрезина, или останки бронепоезда, на котором красноармейцы гоняли Колчака. Я вытянул руку, зажав в руке пластинку. Мальчик с хренью на перроне. Поскольку мне не икалось, вряд ли меня кто-нибудь вспоминал в тот момент. Но кому-то я шибко понадобился, потому что пердящая техническими парами шняга остановилась, и я даже удивился, почему ниоткуда не послышалось: «Станция «Аэропорт». Осторожно, двери закрываются».
Из пробоины окна выглянула геометрическая форма, схожая с той частью тела, что принято называть головой. Голова открыла рот, из которого вывалился набор звуков речи. Недолго думая, мы с Серым барабанщиком запрыгнули на борт. Дверь-люк приоткрылась, впуская нас внутрь.