И в самом деле, Войнович нисколько и не помышлял вступать в сражение с турками. Все его помыслы были направлены, чтобы хоть как-нибудь продержаться до осенних штормов, а там, сославшись на непогоду, укрыться в Севастопольской гавани. Все свои опасения он откровенно изложил Ушакову в очередном послании.
«Друг любезный, Федор Федорович! Неприятель идет. Что делать? Надобно нам поступить героически и как наш долг велит. Если до сего дня дело небуть и завтра Бог нам даст взять у него ветер, то надеюсь, что истребим его вовсе. Окуражься, бачужка, собери все силы и дай врагу по делом его. Мы отворотим от берегу поскорее чрез контр-марш и построимся на другой галс, а там ляжем в дрейф, дабы немного отдаляться от берегу. Прости друг, окуражь меня, бога ради, своим здоровьем и поступком. Ваш верный слуга Войнович. Веди, бачужка, линию хорошенько и держи сомкнуто, однако берегу здесь боятся нечего».
Ночью ветер посвежел, перешел на западные румбы. В предрассветной дымке, у линии горизонта, вновь кучно теснились паруса турецкой эскадры. Едва первые лучи солнца брызнули на водную гладь чуть потревоженного моря, к борту «Святого Павла» подошла шлюпка с флаг-офицером флагмана. Пришлось вываливать трап, не карабкаться же ему по веревочному штормтрапу. Войнович, видимо, провел ночь беспокойно, о чем свидетельствовало полное тревоги содержание его письма.
«Друг мой, Федор Федорович! — Ушаков не мог сдержать улыбку. — Предвижу дурные нам обстоятельства. Сего дня ветр туркам благодетельствует, а у нас нет его, фрегаты упали под ветер. Если да приблизится он, то должно нам поскорее линию строить и приготовиться к бою. Если бы фрегаты не были так увалены под ветр, мы бы достигли бы гавань, но что делать, судьба наша такая, надобно все делать, что к лучшему. Дай мне свое мнение и обкураж, как думаешь, Дойдем ли до гавани.
Прости, друг. Будь здоров, а я всегда ваш слуга Вой-нович».
Ушаков задержал шлюпку, решил наведаться к Войновичу, пора успокоить флагмана, захандрил вовсе. Разговор был благожелательный. Войнович встретил Ушакова у трапа, полез целоваться.
— Поздравляю тебя, дружок, с отменной победой над супостатом. Славно ты отделал их флагмана. — Войнович взял Ушакова под руку, увлекая в свою каюту.
Ушаков о схватке не упоминал, все подробно он уже изложил в рапорте, который представит после ухода турок, во время передышки.
— Сей же час, Марко Иванович, — в тон начатого флагманом разговора Ушаков отступил от субординации, — нам неча тужить. Хотя фрегаты несколько упали под ветер, у турок, как я рассмотрел, паруса то ж сникли. К тому же до них, разумею, десятка полтора миль, не менее. Ежели ветер и посвежеет, туркам часа два-три, а то и поболее до нас ходу. В случае чего, я фрегаты прикрою, а там, глядишь, и ветер зайдет в нашу пользу.
С лица Войновича вдруг исчезла улыбка, и он испуганно спросил:
— А как же, Федор Федорович, линия баталии? Коим образом оную соблюдать станем?
Ушаков досадно поморщился:
— До того ли в сию пору, ежели турок, в самом деле, вздумаем азардовать? Ежели поспеем, соблюдаем линию, а нет, так станем отражать неприятеля по способности.
Войнович явно остался недоволен ответом, но промолчал.
— Тако ж сказано в письме о нашей ретираде в гавань, Марко Иванович. Мыслю так, что сие нынче нам не к лицу показывать корму Хуссейну. Когда еще доведется нашу выучку проявить? А то, что турок мы превзойдем, сомнения у меня нет.
Настроение у Войновича, видимо, совершенно изменилось. Он расхаживал по каюте, насупившись, смотрел себе под ноги и, когда Ушаков замолчал, дал понять, что разговор окончен.
— Спаси Бог, Федор Федорович, что ты меня навестил и свои соображения высказал. Токмо скажу, наи-первое дело наше блюсти всюду порядок. А как без линии таковой, оный поддерживать? Не разумею. По части ретирады, замечу лишь, что после сражения под Фидониси фрегаты надобно подправить, припасы пополнить. Сие моя забота, как флагмана.
Вернувшись, Ушаков почувствовал, что Войнович с недоверием относится к его советам. А быть может, и недоброжелательно. По крайней мере, это явствовало из сравнения интонаций его писем за последнюю неделю и настроя состоявшейся встречи.
7 июля турецкая эскадра повернула на запад и к вечеру скрылась за горизонтом. С флагмана поступило приказание отправить «Берислав» вместе с тремя другими фрегатами в Севастополь для исправления повреждений, полученных в сражении.
Эскадра продолжала маневрировать к западу от Херсонеса, видимо, Войнович не решился укрыть всю эскадру в гавани.
Расставшись с Ушаковым, Войнович долго не мог прийти в себя. «Ушаков явно себя превозносит и нос задирает, считает, что все лавры достанутся ему. Как бы не так».
На днях в кают-компании флагман даже высказал свое мнение вслух командиру флагманского корабля «Преображение Господне» Селивачеву.
— Мыслимо ли одной авангардии Ушакова подобную викторию одержать? Получается, что эскадра присем лишь присутствовала.
Очевидно, он размышлял не о том, что на деле произошло во время сражения и кто был истинным «виновником» разгрома турок. Нет, его волновало, как Удачнее изложить события, чтобы командующий эскадрой выглядел главным в этом действии. Войнович в душе завидовал Ушакову еще со времен пребывания в Херсоне, когда тот отличился в борьбе с чумой и обратил на себя внимание Потемкина и самой императрицы. Мелкая зависть грызла его душу.
Когда Ушаков доложил ему свой, довольно пространный рапорт, Войнович битый час листал страницы, перечитывал написанное и наконец высказал то, о чем размышлял раньше:
— Прежде времени вышние награды многим испрашиваете.
— Они того заслужили, Марко Иванович, — твердо ответил Ушаков. — Я сам восхищен храбростью и мужеством Шишмарева, Лаврова, Копытова, потому и достойны они чести Святого Георгия, как, впрочем, и другие штаб- и обер-офицеры, а равно и нижние чины, служители вышнего внимания заслуживают.
Войнович напыжился, заерзал на стуле.
— Однако ж я-то сего не примечал. Ошеломленный Ушаков, еле сдерживая негодование, ответил:
— Не ведаю причин вашего недоброжелательства, но усматриваю в том забвение подвигов людей, под моим чином состоящих.
Пропустив возражения Ушакова мимо ушей, Войнович переменил направление полемики:
— Кроме прочего, ты ведь, друг мой, и баталию начал без моего сигнала, своевольничал. К тому же и линию строя нарушил.
— Великий Петр нам завещал не хвататься за устав, яко слепцу за стену. Атака неприятельского превосходного флагмана не терпит догмы. В том смысл моего маневра, и оным мы турок побили. — Ушаков говорил не торопясь, спокойно, уверенный полностью в своей правоте. — О сих действиях моих досконально изложил я в рапорте своем, который вы изволите видеть перед собой.
Ушаков понял, что дальнейший разговор может вылиться в перебранку, и поспешил откланяться.
На следующий день видимое равновесие между флагманами нарушилось. Войнович обвинял своего подчиненного во многих грехах.
«Милостивый государь мой, Федор Федорович! — вновь обращался к Ушакову его начальник. — Скажете ли мне, сколько вы оказуете неудовольствия, с какими дурными отзывами при всех господах моим поступкам поношение делаете. Прилагаю вам здесь рапорт его светлости, мною отправленный в особливом донесении. Правда мною никогда не скрыта и лишнее никогда не осмелился доносить. Весьма соблюл долг службы и честность. А вам, позвольте сказать, что поступок ваш весьма дурен, и сожалею, что в такую расстройку и к службе вредительное в команде наносите.
Сие мне несносно и начальствовать над этакими решился, сделав точное описание к его светлости, просить увольнения. Много непозволительного вами делается, как на письме, так и на деле, от сего службе наносится немало вреда, честность моя заставляет прибегнуть с просьбою к отвращению всех дурных следствий, как и вас уведомить, дабы не подумали, что какими-нибудь витиеватыми дорогами я поступаю, ибо должен воспоследовать решение.