Пребываю впрочем с истинным почтением, покорным слугою».
Еще не дочитав записку до конца, Ушаков мысленно перебирал в памяти события последних дней, после схватки с турками. С корабля он отлучался всего один раз, докладывал рапорт Войновичу. На «Святом Павле», среди своих офицеров, не припомнит, чтобы недоброжелательно отзывался о флагмане, не в его характере распускать шашни, тем паче о своих начальниках.
Наоборот, знал, что за его спиной иногда поругивают его самого, Ушакова, за крутой спрос с нерадивых. Так сие было и так будет и впредь. На том зиждется принцип его системы службы — каждый должен в совершенстве знать свое дело и потому исправно, ловко, быстро исполнять порученное ему по должности. Будь то офицер или матрос.
Насчет Войновича было прежде, в прошлом, в Херсоне, он всегда со вниманием выслушивал откровения Данилова и Пустошкина о Войновиче и обычно всегда соглашался с их высказываниями, не кривил душой. Но с тех пор минуло три с лишком года. Да и не могли те офицеры, в этом он твердо был убежден, заниматься наговорами.
Быть может, в пылу прошедшей схватки с турками обронил какое неосторожное слово? По поводу бездействия флагмана?
Так или иначе вопрос стоит ребром, и надобно прояснить все до конца. Выход один: избрать третейским судьей светлейшего князя.
Отписать без какого-либо оправдания все, как было дело, пускай разберется. Князь, конечно, тоже не сахар, но в таких делах не мелочится. Заодно приложу последнюю писульку Войновича и все предыдущие. Надобно, чтобы знал, что до последних дней между нами не было ничего предосудительного.
Если и чувствовал Ушаков не первый день недомогание, хоть в постель ложись, но принялся за письмо Потемкину тотчас. Далеко за полночь светились бледным светом окна балконной двери в каюте капитана бригадирского ранга.
Письмо получилось обширное, на многих страницах. Излагал подробно события боя с турецкой эскадрой. Упомянул о своих подчиненных. «Я сам удивляюсь проворству и храбрости моих людей, они стреляли в неприятельские корабли нечасто и с такою сноровкою, казалось, что каждый учится стрелять по цели, сноравли-вая, чтоб не потерять свой выстрел… Наипокорнейше прошу вашей светлости удостоить команду моих служителей наградить каким-либо знаком милости». Невольно вспомнились ему и прошлые испытания вместе с экипажем. «Они во всем словам моим бессомненно верят я надеются, а всякая их ко мне доверенность совершает мои успехи, равно и прошедшую кампанию она только их ко мне вернейшая доверенность спасла мой корабль от потопа, он был в крайней опасности и в таком положении штормом носило по всему морю».
О себе почти не упоминал, в конце письма, не выпрашивая снисхождения, просил лишь об одном. «Воззрите, милостивый государь, милосердным оком на всепокорнейшее мое прошение и возстановите после-док бедственной моей жизни спокойствием чрез увольнение от службы с безбедным пропитанием. В сем одном состоит мое желание и надежда».
Закончив письмо, Ушаков занедужил, отлеживался в каюте, а рапорт Войнович отправил князю без промедления.
Не успела шлюпка с Ушаковым отвалить от трапа, Войнович вызвал Сенявина.
— Приготовься скакать к светлейшему князю. Повезешь рапорт о сражении с турками.
Потемкин расположился в походном лагере под Очаковом. Второй месяц русские войска безуспешно осаждали турецкую крепость на выходе из Лимана. Турки, несмотря на потерю гребной флотилии, и не помышляли о сдаче.
Подъезжая вечером к походному лагерю, Сенявин издали увидел громадный шатер, где расположился князь. Из шатра доносились звуки музыки, нестройные голоса, видимо, князь не отказывал себе в увеселениях и в походной жизни.
Дежурный офицер вначале не хотел докладывать князю и порекомендовал Сенявину переждать до утра. Лишь после настойчивых просьб Сенявина он удалился в шатер и сразу же вышел и пригласил Сенявина.
Немало успел повидать пиршеств капитан-лейтенант и в России и за рубежом, но роскошь потемкинской «услады» поразила его.
Посредине шатра стоял громадный стол, заваленный яствами: бужениной и поросятами, севрюгой и осетриной, устрицами и маслинами, сырами и квашеной капустой, сливами, грушами, мочеными яблоками. Посредине возвышались зеленые штофы, изящные и пузатые бутылки, серебряные кувшины и кумов-ницы с водками и заморскими винами.
В торце стола сидел, насупившись, Потемкин. Очевидно, привычная хандра одолевала его. Увидев Сеня-вина и подняв обе руки, он вскричал:
— Виктория!
Немедленно все наполнили бокалы. Сенявину сам Потемкин налил вина в большую серебряную чашу и провозгласил:
— Виват флоту Черноморскому!
Выпив до дна, он увлек Сенявина в свой походный кабинет, рядом с шатром. Усадив его на банкетку, князь велел принести вина и, угощая, произнес:
— Войнович хвалит тебя, гляди, не возгордись.
Расспросив Сенявина о подробностях боя, князь повеселел окончательно, оглядел его с ног до головы, хитро прищуривая зрячий глаз, и внезапно проговорил:
— Ступай, Сенявин, проспись и чуть свет поскачешь с реляцией о виктории в Петербург. Порадуешь матушку государыню.
Едва отдохнув с дороги, Сенявин на рассвете умчался в столицу в сопровождении фельдъегеря. Приехав через неделю в Петербург, Сенявин узнал, что императрица находится в Царском Селе.
В этот день, 25 июля, с утра Екатерина была невесела, не разошлась давешняя мигрень. На прошение генерал-майора Бородкина о принятии на службу сердито ответила статс-секретарю Храповицкому:
— Мне дураков не надобно.
После обеда настроение Екатерины несколько развеялось, принесли сообщение об отступлении шведов от Фридрихсгама. Второй месяц на Балтике флот и войска отражали нападение Швеции, которая за три миллиона пиастров, полученных от султана, развязала войну против России.
Только Храповицкий собрался уехать, как к воротам дворца подъехала запыленная коляска. Из нее выпрыгнул офицер в морском мундире. «С реляцией о виктории флота Черного моря от князя Потемкина», — доложил он, и Храповицкий вернулся с ним во дворец.
Дела под Очаковом шли неважно, известий от Потемкина давно не было; и поэтому Екатерина, выслушав камердинера Зотова о том, что прибыл курьер от князя, нетерпеливо проговорила:
— Проси немедля.
В дверях показался стройный, моложавый, симпатичный офицер. Преклонив колено, он звонко отрапортовал:
— Флота капитан-лейтенант Сенявин, ваше величество, — и вынул из обшлага мундира пакет, — с реляцией его сиятельства, главнокомандующего флота Черноморского, князя Григория Александровича Потемкина.
«Каков красавец, — залюбовалась императрица, — ох, князюшка, друг сердешный, знает, чем порадовать меня может».
Взяв пакет, Екатерина отошла к распахнутому окну, поближе к свету и свежему воздуху. По мере чтения ее стареющее лицо все больше озарялось улыбкой.
— Право, господин Сенявин, сия новость нам радостна. Какая виктория славная, — воскликнула она невольно, обращаясь к Храповицкому, — ныне, Александр Васильевич, флот наш Севастопольский взял верх над турецкой эскадрой подле острова Фидониси.
Неприятель при этом потерял шебеку и ретировался с места битвы. При всем том капитан-паша превосходство имел в кораблях немалое.
Екатерина передала реляцию секретарю, опустилась в кресло и протянула руку Сенявину. Тот быстро подошел, встал на колено и поцеловал ее.
— Мы безмерно рады доставленной вами реляции и благосклонным вниманием вас непременно удостоим.
Тут же она велела принести табакерку, усыпанную бриллиантами, и в нее положила двести червонцев. Вручив награду, Екатерина милостиво отпустила Сеня-вина, сказав:
— Послезавтра вам вручат наше письмо светлейшему князю с нашим изъявлением благодарности и наградами победителям сей славной битвы.
Отоспавшись, Сенявин спустя два дня покинул столицу.
Лагерь под Очаковом встретил его встревоженным шумом. Сновали ординарцы и посыльные. Куда-то тащили осадные орудия. В сторону крепости промчался эскадрон драгун. Оттуда временами доносились глухие раскаты пушечной пальбы.
Как объяснил адъютант князя, осада крепости сильно затянулась. Князь вначале предполагал овладеть крепостью без особых хлопот. Достаточно, мол, в ней запереть турок. Но не получилось. Который месяц сидели янычары в осажденной крепости и, кажется, не испытывали особых хлопот. Со стороны Лимана, под прикрытием сильной эскадры Эски-Хуссейна, крепость постоянно снабжалась всеми припасами и подкреплениями войск. Потемкин противился общему штурму, а Суворов, наоборот, предлагал решительным приступом брать Очаков. «Одним глядением крепость на возьмешь», — дерзко высказался он на днях светлейшему, хотя тот был не в настроении.