— Да какого дьявола он дернулся?!
Потом они, путаясь в траве, бежали к упавшему, и Жоли все не унимался.
— Это нарушение… — возмущался он на бегу, — очевидное даже невежде… Потрясающе!.. Неужели господин… депутат струсил?
— Он ведь… уже стрелялся…
— Да помню я… Помню… Но такое неприличие… Считай, мы их раздавили!
Они подоспели, когда врач закончил взрезать на лежащем одежду, и Поль, не выдержав, чертыхнулся. Пуля под углом вошла в грудь между ребрами, рядом с грудиной, крови почти не было. Тело мсье Брюна заросло густыми курчавыми волосами, это казалось насмешкой. Из-за проклятого бабуина, которому он тоже всадил пулю в грудь, да еще во всех подробностях расписал, как это было.
Жоли присвистнул, но промолчал. Зато не собирался молчать коричневый сюртук.
— Ну зачем?! — суетился он. — Скажи, зачем ты сошел с места? Какая дурь тебе ударила в голову?!
Ответа не было, хотя раненый сознания не потерял. Поднявшийся на ноги с весьма мрачным видом доктор переглянулся с отдувающимся коллегой. Эскулапы отошли. Дюфур зачем-то двинулся за ними, как и де Шавине.
— Господа, прошу вас сохранять спокойствие, — словно с кафедры, возвестил врач противника. — Пуля, скорее всего, попала в одну из легочных артерий.
— Согласен, коллега. Господа, рана, вне всякого сомнения, смертельна.
— Сколько продлится агония? — невозмутимо уточнил де Шавине.
— До десяти минут.
— Скорее шесть-восемь. Ну и протокол нам предстоит… Лет пять такого не было! Кстати, Дюфур, вы-то не ранены?
— Нет.
— Дайте руку.
Доктор с хищным видом щупал пульс, он больше не казался ни сонным, ни раздосадованным: все в порядке, дуэль оказалась дуэлью, а не утренним моционом, только с кем же стрелялся депутат Брюн? С Полем Дюфуром или с… басконцем?
— Господа, нам следует вернуться к раненому, — все так же спокойно напомнил де Шавине. — Конечно, если мсье Дюфуру неприятно…
Они вернулись вместе. Брюн был еще жив и смотрел на вершины деревьев. Коричневый сюртук что-то страстно доказывал Жоли, тот слушал; бледный, как шампиньон, центрист сжимал и разжимал руки в элегантных светлых перчатках. Поль совершенно не к месту вспомнил о завтраке у мсье Жерара, который уже заказал Руссель. Их ждут к половине двенадцатого, и они, похоже, успевают, только завтрак не состоится, потому что придется срочно править специальный выпуск. Журналист привычно потянулся к отсутствующим часам, и тут раненый заговорил. Отчетливо, хоть и прерывисто.
— Она… была… С отме… тиной… Я… я… с детства… ненавижу… яще…
Брюн судорожно втянул в себя воздух и замолчал. На губах выступила кровавая пена, очень немного. Оба врача почти синхронно кивнули — мертв.
— Что ж, — де Шавине обвел собравшихся глазами, — займемся протоколом. Считаю необходимым обозначить, что имел место несчастный случай, в котором нет и не может быть злого умысла.
Некоторые руки очень не хочется пожимать. Некоторые руки в некоторых обстоятельствах нельзя не пожать.
— Благодарю вас, барон, — поблагодарил Дюфур, шаря взглядом по траве. Он разглядел возле правого ботинка Брюна слизняка и чуть дальше пару каких-то жучков. Ящерицы видно не было, хотя она в любом случае давно бы сбежала.
— Господа! — выкрикнул коричневый сюртук, тыча куда-то пальцем. — Господа, вот же она!.. Вот!!!
Поль обернулся. На стволе ближайшего бука вниз головой висела зеленая тварь с локоть длиной, ее горло раздувалось и пульсировало, треугольную голову украшал белый нарост, и никто в здравом уме не назвал бы ее мелкой и безобидной.
Не только сон разума…
— Ты что же, не понимаешь, скотина, что у нас теперь республика?
«Государственный переворот»
Часть I
Глава 1
Кондуктор крикнул занимать места, и капитан Пайе поднялся в вагон. Раздался свисток; полупустой поезд медленно тронулся, ползком миновал освещенный дебаркадер и выбрался в темно-синюю осеннюю ночь. Анри ехал вторым классом, потому что не считал правильным платить за двадцать часов пути больше сотни и потому что не терпел навязчивой услужливости, присущей дорогим отелям, ресторанам, поездам. Единственной роскошью, которую позволял себе легионер, было дорогое оружие и хорошее белье. На это средств хватало, хотя порой Анри и сожалел об упущенных сперва дедом, а затем и им самим возможностях; прошедший год, впрочем, времени для сомнений и сожалений не оставлял. Утвердившиеся в Хабаше алеманы преподносили все больше сюрпризов; они нацелились на Аксум, и остановить их можно было, лишь войдя туда первыми.
В Шеате не сомневались: ждать осталось в лучшем случае до конца дождей, пока же Легион выдвигал форпосты за Реку и принимал не слишком удачное пополнение. Время для отъезда было самым неподходящим, но военного положения еще не объявили, а срок, в течение которого офицер Легиона не вправе настаивать на немедленном отпуске, капитан Пайе давно отслужил.
Анри явился к полковнику с заверенной бабушкиным нотариусом телеграммой и был отпущен «для устройства семейных дел». Он торопился, хоть и отдавал себе отчет в том, что не успевает — телеграмма ожидала пребывавшего в поиске капитана больше двух недель.
— Мсье, — классическим тоном сообщил проводник, — вам постелено.
Проводнику следовало что-то дать, Анри дал и, кажется, угадал с суммой.
— Кофе? — Голос проводника стал дружески-фамильярным. — Чай? Свежие газеты? Папиросы?
— Чай и… — В ставшем за без малого девять лет незнакомым мире, с его слякотью, дорогими фруктами и дешевой водой, имелось нечто, сближающее покинутую Шеату с торопящимся сквозь ночь вагоном. — У вас есть «Бинокль»?
— Само собой, мсье. Смею заметить, мы покажем этим колбасникам. Всегда показывали!..
Анри тоже так считал, но промолчал. По, наверное, все же скверной привычке держать свои мысли при себе.
Чай был хорош — горячий, терпкий, темно-коричневый. Вытащивший было портсигар капитан раздумал курить и развернул газету, подспудно рассчитывая на фельетон Дюфура, однако на первой полосе огромными буквами значилось «Ультиматум кайзеру предъявлен» и чуть ниже и чуть мельче «Иль и Австразия — неотъемлемая часть Республики!». Анри резко отодвинул стакан. Так вот где и как собрались «показывать» колбасникам! Об Аксуме здесь никто не думает. Премьер решил отменить подлейшее из решений Клермона, узнав о котором генерал Пайе де Мариньи отказался от пенсии и отослал в Военное министерство орден за Мюлуз…
— Еще чаю, мсье?
— Пожалуй.
Завтракали в «Счастливом случае» втроем — кроме Поля был приглашен еще и Руссель. Перед кофе Жоли снял засунутую за жилет салфетку и со скукой в голосе осведомился:
— Ну, дети мои, что вы думаете об Иле?
Руссель был старше заведующего отделом политики на три года, Дюфур — моложе на одиннадцать, но это ничего не значило, вернее, значило, что предполагается очень важный разговор.
— Могу выехать в ночь курьерским, — на всякий случай предложил Поль; он в самом деле был не прочь проветриться.
— Маршан своего добился и скромно ушел в тень. — Руссель еще не закончил с пирожным, он любил сладкое. — Легитимисты возмущаются, но скорее для порядка, имперцы поддерживают, но еще тише. Если не будет неприятностей, оппозиция притихнет.
— А их не будет? — спросил (спросил!) Жоли.
— Лучше б мы начали потрошить колбасников с Хабаша, — припомнил рассуждения алможедского генерала Поль. — Легион в отличной форме, чего не скажешь про континентальные войска после отмены премий, а подстроить, чтобы негусы призвали нас на защиту Аксума, труда не составит. Алеманы в колониях творят черт знает что, хуже только фламандцы, и аксумиты это понимают. Наши при необходимости тоже могут сжечь деревню-другую, но колбасники вытаптывают без разбора. Как носороги — дурро.