— Соскучился по своим кокатрисам? — Под сигару Жоли шутил часто, но Поль видел глаза заведующего отделом политики, и глаза эти были настороженными и жесткими. Полицейские и вояки так смотрят не в лучшие времена, а Жоли в своем роде тоже полковник.
— Кокатрисов мне более чем достаточно. — На шутку отвечают шуткой. — Хвостатых. Читайте «Оракул».
— Отлично, потому что в Аксум ты не поедешь, — отрезал Жоли и повернулся к Русселю. — Безоговорочная поддержка ультиматума в случае военного провала станет дорого не только Кабинету. Мы выполняли свои обязательства перед премьером, но сейчас он блефует, и патрон не готов поверить в блеф.
Читатель не любит, когда газета резко меняет курс, так что будем линять постепенно. Поддержку Кабинета связывают с твоими репортажами, поэтому ты отправляешься в Тольтеку. С инспекцией Трансатлантидского проекта, которую за свой счет и по своему почину проводит «Бинокль». На время твоего отсутствия тебя заменит Дюфур.
— Сколько я буду… отсутствовать? — Будучи парламентским корреспондентом, Руссель усвоил ряд парламентских ужимок, в том числе и многозначительные паузы.
Жоли вдохнул аромат кофе:
— Патрон не возражает, если ты возьмешь супругу и дочерей.
— Какого… Что я стану делать в Тольтеке?
— То же, что Дюфур делал в колониях. Собирать материал. Побольше суеверий, креолок, ягуаров с жерараками, и не забудь эту чертову ящерицу — она родом как раз из тех краев. То, что будешь присылать, должно читаться как роман. Что до Трансатлантидской компании и канала… Если Кабинет устоит, продолжим прежнюю линию, нет — распишешь, как ты шаг за шагом убеждался в том, что имеет место грандиозная афера, намекнешь на попытки подкупа, возможно, на покушение, но все это потом.
Теперь ты… Повторишь свой трюк с Гарсией, то есть взглянешь на алеманский узел с неожиданной стороны. Аксумской. К вечеру нужна хвалебная статья о Легионе и о том, что тебя тревожит ситуация в Хабаше. Заодно набросай проект запроса, его подаст твой бывший секундант — разумеется, от своего имени. Сейчас это не прозвучит, зато потом нам будет что напомнить и публике, и Кабинету. Любому. А теперь, дети мои, спросим коньяка.
— О да, дело сто́ит… — Поль выдержал парламентскую паузу, — «Адели» трехлетней выдержки.
— Особенно если учесть, что ультиматум по большому счету «вырос» из дела Гарсии.
Поль мог возразить, что ультиматум прежде всего вырос из желания премьера остаться таковым и очередной развязанной радикалами газетной кампании. На сей раз Маршан поднял на щит Иль и угадал. Галльский петух возжаждал вырвать перья алеманскому орлу, и глава Кабинета проявил любезную избирательскому сердцу жесткость.
— Увы, — с чувством произнес Дюфур, — война с «Гордостью императора» без оснований для «Гордости Республики» чревата просто войной.
— Неплохой подзаголовок, но преждевременный.
Жоли слегка шевельнул пальцами, и помнящий вкусы постоянных клиентов Жерар вытащил из-под прилавка небольшую бутылку темного стекла.
Поезд прошел в четырех лье от дома, в котором капитана Пайе, скорее всего, уже никто не ждал, и остановился на станции Гран-Мези. На перрон вышли несколько пассажиров третьего класса и ехавшая в одном вагоне с Анри пара — костлявая дама и румяный круглолицый господин. Дождь прекратился, но везде стояли лужи, в которых плавали последние листья умирающего года. Привыкший к теплу легионер поежился и указал подбежавшему носильщику на два небольших чемодана.
— Мсье желает фиакр?
— Да, — подтвердил Пайе и уверенно направился в конец перрона, немало удивив носильщика, полагавшего загорелого офицера чужаком.
Кучка приехавших высыпала на привокзальную площадь — маленькую и все равно тонущую в сером тумане. Пассажиров поджидало несколько открытых экипажей, гордо именуемых здесь фиакрами.
— Пти-Мези.
— Это стоит экю.
Дорого это или нет, Пайе не понял, он забыл и здешние цены, и здешнюю осень. Кучер хлестнул гнедую с белыми бабками лошадь, показавшуюся после сухоногих горбоносых хасутов толстухой. Зацокали по булыжникам подковы, затарахтели колеса, но это продолжалось недолго: за стоящим в лесах собором цоканье сменилось чавканьем — дорогу в Пти-Мези так и не удосужились замостить. Анри поднял воротник.
Пайе де Мариньи перебрались в Мези, когда будущему кокатрису исполнилось десять; в двенадцать его отправили в пансион, и в первую же зиму умер дед. Потом были кавалерийская школа, год в гвардии, не состоявшаяся по милости начальства дуэль и просьба о переводе в Легион. Строптивого внука строптивого деда отпустили с радостью, а он с радостью уехал. Анри посылал домой деньги, писал короткие письма и получал еще более короткие ответы; о доме он не тосковал, как не тосковали ле Мюйер и болтун-доктор. В Легион шли, верней, уходили те, кому по тем или иным причинам не хотелось оглядываться.
— Пти-Мези, мсье.
— Теперь налево и прямо.
Гран-Мези за время отсутствия Анри оброс фабричными трубами и превратился в город, Пти-Мези так и остался деревней. Фиакр подкатил к кирпичному дому, почти скрытому очень высокой живой изгородью. Выросшему в усадьбе Анри новое жилище долго казалось лачугой, но это был крепкий дом, окруженный отличным яблоневым садом. Дед начал делать сидр и немало в этом преуспел, но пить было некому, и генерал стал продавать его местному трактирщику. Бабушка пришла в неистовство, а дед смеялся и спрашивал, в ком из них двоих течет крестьянская кровь.
— Благодарю, мсье. Мне подождать?
— Нет.
Бабушка оказалась жива, хоть и не покидала спальни, по-прежнему обтянутой вывезенными из проданной усадьбы фламандскими шпалерами. Портьеры были задернуты, но в комнате горели свечи. Желтоватые отблески уютно плясали по неимоверно большим цветам и фруктам, среди которых резвились изображавшие пастухов и пастушек господа в париках. Анри смотрел на них, потому что боялся взглянуть на кровать.
— Теперь ты похож на де Мариньи. — Голос мадам Пайе утратил былую звонкость, но она не шептала и не задыхалась. — Вне армии и войны мужчина гниет. Ты следуешь в Иль?
— Я приехал к тебе… — Она и раньше ставила в тупик всех — деда, внука, слуг, арендаторов, когда те еще были. — Пришла телеграмма от мсье Онора.
— А… Старый сыч решил, что при моей смерти должен присутствовать внук, но тебе лучше отправиться на войну.
— Это невозможно. — Анри сел в знакомое кресло с вышитой полукрестом обивкой. — Легионеры воюют исключительно в колониях и до истечения контракта покидают Легион лишь в случае смерти или потери здоровья.
— Глупости, — раздалось из подушек, и капитан наконец заставил себя посмотреть. В полутьме казалось, что на огромной постели лежит девочка-подросток с огромными блестящими глазами. — Де Мариньи должен войти в Мюлуз с первым эскадроном.
Она всегда была такой. Пятнадцатилетняя басконка, покорившая сорокалетнего вояку и ставшая бо́льшей де Мариньи и бо́льшим генералом, чем до последнего своего дня влюбленный в жену муж. Переубедить Терезу Пайе де Мариньи было по силам разве что Всевышнему да великому земляку.
— Мы живем по уставу, который написал император, — твердо сказал Анри, — его не рискнул изменить даже Клермон. Я побуду с тобой и вернусь в Шеату, у нас тоже неспокойно.
— Я должна управиться до Рождества. — Таким же тоном она говорила, затевая проверку погребов. — Нам, то есть тебе и мне, написал внук Эжени. Не представляю, как такое вышло, но у него есть совесть.
Глава 2
Поль Дюфур не любил театр и бывал в нем довольно редко: журналист слишком ценил настоящую жизнь с ее неожиданностями, смехом и слезами, чтобы удовлетворяться бледной копией с известным заранее концом. Национальное Собрание при ближайшем рассмотрении оказалось тем же театром с его напыщенностью, неискренностью и предсказуемостью. Здесь тоже все делалось на публику, были свои солисты, свой кордебалет и свой реквизит, здесь срывали аплодисменты, произнося отрепетированные монологи, заискивая перед зрителем, завися от него и в глубине души его же презирая, а порой и ненавидя. Здесь перехватывали друг у друга роли, изображая при этом дружеские чувства и товарищескую заботу. Здесь выказывали непримиримую вражду, чтобы, удалившись за кулисы в ожидании следующего выхода, сыграть партию в пикет и выпить рюмку-другую. Здесь злословили, расшаркивались, улыбались, говорили о всеобщем благе, подразумевая прежде всего благо собственное. Здесь в антрактах устремлялись в буфет, а знатоки и ценители берегли свое время, приезжая к началу любимой арии, простите, выступления. Здесь шел бесконечный спектакль, успех которого зависел не от актерской игры и не от достоинств пьесы, а от меценатов, которые оплачивают рецензентов и клаку, причем рецензии зачастую пишутся до премьеры.