Во дворе к облаве присоединился еще один агент, сообщивший, что соответствующая описанию дама чуть больше часа назад вошла в дом. Вслед за дамой один за другим появились трое мужчин в пальто с поднятыми воротниками и надвинутых на лоб цилиндрах. Комиссар сказал: «Очень хорошо», а Пикар, словно спохватившись, насупил брови, отчего происходящее начало отдавать фарсом. Блюстители нравственности направились к парадному входу, стороживший двор агент, умело орудуя отмычкой, открыл черную лестницу и остался снаружи следить за окнами.
Первым поднимался полицейский, вторым — Пикар, Дюфур замыкал шествие. В бытность криминальным репортером он не раз принимал участие в облавах, и обычно это его возбуждало. Сложись судьба иначе, Поль мог бы стать полицейским, а мог бы — авантюристом или легионером, но никакая сила не сделала бы его ни добропорядочным буржуа, ни политиком.
— Это здесь. — Агент указал на одну из трех выходящих на площадку дверей. — Прошу соблюдать тишину.
Дюфур пожал плечами и тут же вспомнил Анри и другие засады. Рядом переминался с ноги на ногу Пикар и афишной тумбой высился полицейский, во дворе кричал точильщик, по ногам тянуло холодом — этажом ниже кто-то оставил открытой балконную дверь. Поль приложил ухо к замочной скважине, но ничего не услышал, даже звонков, хотя комиссар мог и выждать. Если бы в квартире скрывались фальшивомонетчики или бандиты, Дюфур, готовясь к драке, избавился бы от пальто и цилиндра, но погода была слишком холодной, а дичь — слишком безопасной. Вникая в скандалы, газетчик иногда сочувствовал любовникам, иногда мужьям или женам, но сегодня ему было неприятно все трио. Тех, за дверью, Поль видеть не мог, но для отважившегося на бунт маленького человека Пикар был слишком деловит и слишком уж не походил на себя самого в Шуазском лесу, когда все пошло не так, как предполагалось.
Дюфур спустился на одну ступеньку и принялся считать. Он досчитал до ста девяноста шести, когда дверь приоткрылась, выплеснув на плиточный пол лужицу желтого света. Полицейский, не теряя ни секунды, просунул в щель ногу и резко дернул дверь на себя. Тот, кто был внутри, отступил в глубь квартиры.
— Мсье, — агент, не выпуская дурно начищенной ручки, обернулся к Пикару, — входите.
В пахнущей дорогими духами комнате прикуривал от свечи мужчина. Он был в рубашке, брюках и штиблетах на босу ногу. Остальная одежда, включая пальто, валялась на ковре; отдельно отрубленной головой лежал цилиндр. Дверь в глубину квартиры была закрыта.
— Именем закона, — хмуро произнес полицейский. — Ваше имя.
— Спросите этих господ, они продиктуют по буквам.
— Негодяй! — Пикар повернулся к агенту: — Записывайте. Это…
— Спокойно, Пикар. — Поль вклинился между мужем и любовником, слегка расставив ноги, словно готовился к поединку. — Протокол составит мсье комиссар. Если, само собой, это потребуется, в чем лично я не уверен.
То, что Дюфур делал дальше, объяснялось тем, что журналист не терпел, когда ему навязывают роль в чужой пьесе. Исключением были разве что пьесы патрона, но тот оплачивал все издержки, и оплачивал щедро.
Сегодня Жером вернулся раньше, чем думала Эжени, а розы, которые внес привратник, были просто невероятны. Молодая женщина поцеловала мужа в прохладную, чисто выбритую щеку и лукаво улыбнулась.
— Если ты меня разлюбишь, торговцы цветами разорятся.
— Любовь моя, это невозможно. Ты сегодня выходила?
— Нет.
— А к тебе кто-нибудь приезжал?
— Да нет же. Будем обедать?
— Я пообедаю с коллегами. Эжени, сядь. Нам нужно поговорить. Я бы предпочел тебя в некоторые вещи не посвящать, но с тех пор, как изобрели газеты, мы живем как в аквариуме. Хотя лучше прочесть в газете, чем в анонимном письме.
— Лиза! — поняла Эжени и рассмеялась. — Она приезжала, только не сегодня, а вчера, и пыталась говорить про тебя всякие гадости.
— Какие?
— Ужасные. Ты точно не будешь обедать?
— Я не успею, детка. Она говорила, что я тебе изменяю?
— Она была отвратительна… Я запретила ее принимать.
— Все верно, но почему ты не рассказала мне?
— Забыла, — слегка покривила душой Эжени. Нет, о мерзкой Лизе баронесса в самом деле не вспоминала, но за собственную вечернюю беготню было стыдно.
— Если бы ты мне сказала сразу же…
— Ты бы решил, что я ревную.
— Я был бы этим счастлив и горд, но, видишь ли…
Жером рассказывал вроде бы понятно, но Эжени не понимала ничего. Он был на чужой квартире вместе с дамой? Их застала полиция? Полицию привел муж дамы? Это так или иначе попадет в газеты? В газеты! Совсем недавно баронесса прочла, как какой-то промышленник застал свою супругу в отдельном кабинете ресторана с кавалерийским офицером, а еще раньше пресса захлебывалась историей, в которой адюльтер мешался с шантажом и попыткой убийства. Эжени не делала различий между подобными случаями и бульварными романами и теперь растерялась. Жером понял ее молчание по-своему.
— Эжени, — воскликнул он, — поверь, ничего не было… Я когда-то ее знал, мы с тобой даже не были тогда знакомы…
Жером ее знал! Это была она… Женщина, которую он так и не смог забыть. Политика, женитьба на другой, совсем не похожей на нее, — все это были попытки убить ставшую мукой любовь. Он не виноват, но как же больно…
— Я понимаю, — прошептала Эжени. — Ты все еще любишь… Она написала, ты пришел. Ты не мог иначе, я тебя не виню… Нет, я виню тебя за ложь, ты не должен был на мне жениться… Ты не должен был говорить, что любишь меня…
— Эжени! Маленькая моя!
Теперь он уверял в своей любви, в том, что та женщина ничего для него не значит и никогда не значила. Дочь заурядного провинциального чиновника, разве могла она стать баронессой де Шавине? Да, она была недурна, ее тянула роскошная жизнь, и она искала мужчин, готовых предоставить ей выезды, туалеты, бриллианты в обмен на сомнительные чувства. Разве она может сравниться…
— Но ты пришел к ней… Пришел!
— Только потому, что ее нынешний покровитель — Маршан. Есть серьезные подозрения, что радикалы принимают деньги от иностранных финансистов. Если бы это удалось доказать, Маршан оказался бы в затруднительном положении… Оппозиции пришлось бы искать другого вожака, не радикала и не легитимиста. Маленькая моя, ты же должна понять…
Эжени поняла, и понимание это упало на душу куском жгучего грязного льда.
— У тебя что-то было с Лизой, — выдохнула Эжени чужим хриплым голосом. — Она тоже была тебе полезна, да? Из-за дяди? Пока дядя был депутатом? Ты сделал мне предложение, когда Лизы не было в Кленах, и у нее начались мигрени. Она перестала к нам ездить…
— Не говори глупостей! Лиза в свое время была полезна, и она мстительна, как черт, но я ни разу не дал ей повода. Ни разу!
— Ты только лгал ей о своем разбитом сердце! Теперь я вспомнила, это она мне рассказала… Именно она.
— Должен же я был ей что-то говорить… Бог мой, о каких древних глупостях мы говорим, а ведь у нас неприятности, пусть и не фатальные. Мы должны показать всем, что ничего не случилось.
— Ничего не случилось, — обреченно повторила молодая женщина, — ничего…
Только счастье разбилось, как ваза с золотыми хризантемами. Бесценная, единственная в мире ваза. Ее можно было склеить, но папа велел выкинуть осколки. Как же он был прав!
— Ты мне веришь? — тревожился ставший чужим человек в безупречном сюртуке и с уверенным, отлично поставленным голосом. Муж. Депутат. Барон. — Ну скажи же, что веришь…
— Конечно. — Эжени выдавила из себя улыбку. — Просто я устала…