Как исполнились сроки, выехало воинство сербское на войну с богумилами. Вел его король Милутин. Никогда не отсиживался господарь за спинами воинов своих, всегда шел впереди и десницей своей учил недругов, как надлежит тем вести себя. Тяжела была рука Неманичей. Разил меч, в ней сжатый, все, что было супротив веры их.
Осталась Симонис в палатах совсем одна, не с кем ей, окромя кормилицы, даже словом перемолвиться. В те поры наехал в Призрен из Диоклеи королевич Стефан с женой своей. Сразу после свадьбы понесла Феодора, а нынче вернулись супруги в столицу, дабы благополучно разрешилась она от бремени. Не взял Стефана господарь с собой в Болгарию, не хотел рисковать он единственным сыном своим — а ну как убьют того на войне, кому он престол оставит? Неужто Владиславу, который мало что не ест с руки короля венгерского? Да и Стефан с отцом не очень-то ладил в последнее время. И зачастили к нему что-то в Зету гонцы с посланиями — то от короля Сремского, то от сына его, а то и вовсе со щитом, на коем красовались девять львов, — гербом кролей венгерских из дома Арпадов, — на печати. Что замыслил ты, королевич? Одумайся! Неужто проклятия не боишься?
Вскорости разрешилась от бремени Феодора. Колокола звонили по всему городу, и весть добрая была послана господарю в Болгарию. Родился не один — сразу двое Неманичей, сын и дочь, близнецы. Порадовала господаря невестка его. И по желанию матери нарекли новорожденных Душаном и Душицею. Торжествовала царевна болгарская, ибо от нее родились наследники престола сербского. В храме, на молебне по случаю сего события, повстречала Симонис пасынка своего. Простоял он всю службу с прикрытыми глазами, даже не посмотрел на нее. Ну что ж, у него теперь жена да дети — чего на сторону глазеть?
Однако же, выйдя из храма, в саду столкнулись пасынок с мачехой, и не было никого вокруг, кроме кормилицы ее, следовавшей почтительно поодаль. А вокруг благоухала та самая сирень, что насадил когда-то король Урош для королевы своей, закрыла она сад от взглядов ненужных. И когда Симонис, потупив очи, намеревалась уж пройти мимо, заступил ей дорогу королевич. И снова сочились переспелые вишни болью:
— Сачекај, срце моје! Дај ми да те бар погледам![27]
— Зачем же тебе, королевич, смотреть на мачеху свою?
— Не на мачеху смотрю, но на любимую.
Земля будто разверзлась под ногами дочери базилевса. Не нашлась она что ответить. Хотела уйти, но сильные руки уже обхватили ее стан, и тяжкое дыхание послышалось за спиной.
— Душо моја![28] С тех пор как увидел тебя, нет мне покоя ни днем ни ночью. Жизнь без тебя не нужна мне. Едва закрою глаза — ты предо мной. Едва открою — снова ты, паришь в потоках эфира. И такая сладость по телу разливается. Ты преследуешь меня во сне и наяву. Измучился я от желания обладать тобой. Не могу живети. Или ме уби, или се сажали[29].
Крепко обнял дочь базилевса жених ее, с которым обручена она была на небесах. Мелькнули пред ней глаза, лишившие ее покоя когда-то. Заструился сладкий багровый сок по ягодам виноградным, умастил елей сосуды потаенные, сокровенные.
— Пољуби ме, душо моја[30].
То, что случилось в сей миг, не имело объяснения ни на языке ромеев, ни на языке латинян, ни на сербском — чужие губы завладели ее губами, повергая душу и тело то ли в смятение, то ли в сладчайшую истому, и она не противилась тому, но напротив — отвечала. И было это так хорошо, как никогда прежде не бывало. Увидь их сейчас кто — была бы обоим верная смерть. Но их никто не видал…
— Приходи завтра в дом из белого камня, что сразу за храмом Богоматери Левишки, — молвил Стефан. — Только сад разделяет их. Никто тебя не увидит. Если не придешь — не жить мне.
Неправду сказала старая королева, было сердце у дочери императора византийского. Наведалась она в дом из белого камня один раз, второй, третий… И вроде говорила себе, что нехорошо это и что беду накличет она на всех, а ноги сами несли. Ни о чем другом думать уже не могла. Жгли ее по всему телу поцелуи греховные, запретные, ласкали мехами соболиными да сладкой патокой умащивали — и не отпускали.
Когда в первый раз пришла она в храм Левишки, то не знала, что делать ей. Но как стала ставить свечи пред иконой, вдруг подошел к ней инок незнакомый с лицом, куколем[31] закрытым, и вроде бы хотел поправить свечу, но на самом деле незаметно дотронулся до руки ее. Вздрогнула Симонис, ибо не ждала такого, но тут поднял инок голову, и увидала она глаза его… «Выйду я через заднюю дверь храма, — молвил тихо Стефан. — Выходи за мной немного погодя. Пройдешь по дорожке сад, за ним ограда храма, а в ней калитка открытая. Ступай туда, не сворачивай с дорожки и выйдешь к дому. Там буду я ждать тебя». Молвил так и отошел от нее, будто и не знаком вовсе.
И было все так, как сказал он. Вышел инок через заднюю дверь храма, следом и она вышла, прошла через сад, через калитку, и открылся пред ней другой сад, в глубине его — дом из камня белого, в нем дверь приоткрыта, а там… Там уже ждали ее, да так ждали, что и словами не опишешь, и фелонь иноческая уже валялась на полу, а следом полетели и богатые шелковые одежды. Подобен был королевич Стефан отцу своему — и лицом, и телом, и нравом, но сердце его было мягче, только сердце. Не пускал он коня своего вскачь по крутым холмам да во весь опор, не осаживал грубо на самой вершине. Плыли они по течению реки, широкой и спокойной, и не было у нее ни дна, ни берегов, и задавало дыхание его ритм песни, уже знакомой, но оттого не менее прекрасной. Дабы не выдала она их криком, закрывал он рот ей рукой, а она потом целовала ее. Самому же приходилось со всей силы стискивать зубы, ибо молчать не было сил.
Струилось сладкое вино по телам изможденным, капало на полотно белоснежное. Впадала Симонис в блаженное забытье, подобное сну, и не желала пробуждаться, лишь тонкие пальцы сами собой играли темными кудрями, рассыпавшимися по телу ее. И тот, кого желала она, лежал подле нее. Хуже пытки потом было очнуться, надеть на себя пышные одеяния свои и неслышно выскользнуть из дома навстречу бледной от страха кормилице, ибо ноги не слушались, а тот, кого оставляла она, падал на колени и покрывал поцелуями край платья ее в напрасной надежде задержать хоть на миг. Чудилось ей в этом что-то правильное, все так и должно было быть, но ослепленный чувствами разум не мог ни ставить вопросы, ни искать ответы на них.
Зачастила молодая королева в храм Богоматери Левишки. И говорили люди — до чего набожна жена у господаря нашего. Но шептались и об ином — что у молодой королевы два мужа, вместе возделывают они одно поле: утром отец пашет, а вечером сын сеет. Кот из дома — мыши в пляс. Как-то встретила Симонис в саду подле дворца Феодору, супругу Стефанову, хотела подойти к ней, сказать слово доброе — а та отшатнулась от нее, как от прокаженной. Не нужны ей были утешения от разлучницы подлой. Не надо, ох не надо было дочери базилевса ходить в дом из белого камня! Но ждали там ее дивные глаза, а спокойная прежде река в половодье вышла из берегов и не могла уже вернуться назад. Никогда не бывала на охоте дочь базилевса, потому и не знала, что по весне, когда олени начинают кричать в горах и покрывают самок своих, охотники берут их голыми руками. Не боялась она охотников. А судьба меж тем уже шла за ней по пятам.
Вернулся супротив ожидания из Болгарии господарь — ночью примчался, коня загнал, гонцов даже не выслал. И сразу в опочивальню королевскую. Предавалась в те поры Симонис сладким грезам да сновидениям греховным на ложе своем. Разбудил ее супруг, ласкать да баловать принялся — как обычно и даже сверх того. Закрыла она глаза и представила, что с ней не муж ее, а тот, другой. И так, видать, хорошо это у ней вышло, что господарь чуть не избезумился от радости великой, ибо жена в кои веки ответила на ласки его. Так измучил он ее, просто сил нет, и не отпускал долго. Уже обедню бьют, уже давно ждут Симонис в доме из белого камня — а не выпускает господарь ее из рук своих.