— Возвращайся же скорее, Василю, — попросила Калина, отирая слезы. — Я всегда буду ждать, сколько моей жизни станет, только возвращайся ко мне.
— Чем дольше ждёшь, тем горше дни, моя душа, — сказал ей на это Василь. — Не жди меня всю жизнь, а жди только три года. Если не вернусь за три года, значит, я больше не я, и жизнь моя уже не моя, не верь только, что я тебя забыл. Дай мне что-нибудь на память, чтобы всегда было при мне, и когда жить буду, и когда умирать стану, — попросил ещё Василь. — Хоть колечко, хоть ладанку, хоть дукач из твоего намыста.
— Ой, не говори так, — испугалась Калина. — Живи и возвращайся. Вот тебе, держи. — Она вынула из уха золотую серьгу, у нас их называют казачками, и отдала ее Василю.
— Вот, теперь я совсем готов. — Василь обнял в последний раз Калину, махнул в седло и поскакал на Белую Церковь, не оглянувшись ни разу. Долго-долго смотрела ему вслед Калина. Уже и пыль из-под копыт его коня осела на шляху, а она смотрела и гадала, каким увидит Василя, когда он вернётся. Да когда ж он вернётся?
Время на тихом хуторе тянется медленно, как летняя спека, как осенний дождь, как долгая зимняя ночь. Время идет медленно, но проходит быстро. Кажется, только проводила Калина Василя, а прошел целый год, и в Белую начали возвращаться парубки, с которыми уезжал на Сечь Василь. Попросила Калина батька разузнать, что говорят про Василя; что видели и слышали, и жив ли, и что с ним.
Рассказывали разное, одни говорили, что сгинул, другие — что в плен его увели, а были такие, кто сам видел, как ушёл Василь с отчаянными хлопцами под началом одноглазого полковника не то на Днестр, не то на Дунай, а может, и на само Ядран-море, и никто из них оттуда не возвращался.
— Не до нас теперь парубоцтву в Белой Церкви, — вздохнул старый сотник. — Привезли хлопцы торбы, полные серебряных акче и золотых султани, привезли шелка и драгоценную посуду, всю осень до зимы теперь будут гулять свадьбы. Подумай об том, дочка, скоро и к нам на хутор сватов зашлют.
Калина подумала обо всём, но не так, как хотел сотник. Жила у них на хуторе ведьма, про которую говорили «та», ни имени не называли, ни прозвища не давали. Ходили к ней ночью, крадучись, одни — с болезнями, другие — с бедами. Шли не за советами — каждый у нас советчик, а за помощью, когда ни от кого её уже не ждали, ни от святого отца в церкви, ни от Отца Небесного. Постучалась к той бабке однажды в сумерках и Калина. Старуха, выслушав её тревоги, велела прийти в ночь полнолуния и принести с собою золотой дукат.
— Ещё ручки свои белые не забудь, — добавила она и засмеялась таким смехом, что Калина прибежала домой, дрожа от страха. Все ей казалось страшным в ведьме — и скрипучий смех, и глаза, застрявшие глубоко под косматыми бровями, и само лицо в пучках седых волос… а всё же от судьбы не уйдёшь, а только приманишь.
— Вот тебе зеркалко, смотри в него, а от меня отвернись, — прошамкала бабка, взяв золотой. — Не оборачивайся, что б тут ни творилось. Поняла?
Калина села, как велела старуха, спиной к столу, упёрлась взглядом в мутное зеркало, только в нём не отражалось ничего, кроме тьмы и шевелящихся теней.
Отведя на минуту глаза, Калина увидела, как бабка достала из печи багровый уголёк, раздула его, зажгла свечку, и в жёлтом свете лицо ворожки не казалось ни старым, ни страшным, но оттого ещё сильнее наполнялось страхом сердце Калины. Ведьма долго глядела на разгоравшуюся свечу, шептала что-то, тёмные глаза её наливались светом. На столе появилась стеклянная чаша, хозяйка залила её водой почти до краёв, бросила на дно золотой дукат и велела Калине дать руку. Голос её теперь был молодым и сильным.
— Больше не оборачивайся — беда будет! — крикнула ведьма, когда Калина протянула руку. — В зеркало смотри!
Она провела ладонью по руке девушки, движение было мягким и ласкающим, будто детским, а потом быстро проколола дочке сотника палец иглой и выдавила каплю крови в чашу.
— Смотри! — велела ворожка. Калина смотрела в зеркало, не отрываясь. Вода в чаше покраснела так, будто упала в неё не одна капля крови, а выплеснулся целый ковш. Ведьма поднесла к чаше горящую свечу и стала лить в воду расплавленный воск. — На воду смотри, — повторила она с усмешкой, поймав в зеркале изумлённый взгляд Калины.
Остывая, воск кружил по воде, со дна тускло отсвечивал золотой дукат. Вода наливалась багровой тяжестью, уже и не вода это была, а вечернее небо над равниной, озарённое пламенем пылающего замка. Страшный пожар видела Калина, не хотела смотреть на него, но не могла оторваться. С башен, высоко вознесенных над каменными стенами, чёрными от огня и дыма, бросались на землю люди, молитвы заглушались проклятиями, мольбы стихали неуслышанными.