Грядой тянулись вдоль воды бурые холмы и уходили вдаль, как спины волов. На первом из них был разбит зелёный шатер из богатых тканей со входом-ковром, рядом догорал костёр, пятёрка лошадей паслись внизу холма, пытаясь найти хоть травинку на просоленном песке. Вбитые в соседний холм, упирались в небо высокие колья. У основания они были кое-как обструганы и сочились смолой, сверху — темнели запекшейся кровью, а посередине, изогнувшись в судороге смертельных мучений, разинув черные рты, застыли насаженные на кол мертвецы. Калина не слышала ни накатов моря, ни бряцанья лошадиной сбруи, ни шума ветра, и оттого ей казалось, что небо, под которым существует такая жестокая смерть, не может быть её небом, и воздух, который гонит беззвучный ветер, не может быть её воздухом.
Из шатра вышло несколько казаков, и тот, похожий на Василя, был среди них. Его лицо уродовал грубый шрам. Калина сама не понимала, как смогла узнать в нем прежнего своего жениха. Разве только по серьге да по синим молниям глаз.
Казаки, не мешкая, спустились с холма и вскочили в сёдла. Следом за ними спешили, но увязали в песке и не поспевали слуги, тащившие тяжелые сундуки. В море, неподалеку от берега, то показываясь, то скрываясь за завесой тумана, серел широкий парус.
— Вот тебе песок, — сказала ведьма, когда свеча догорела. — Он теперь твёрдый как камень, сколько ни бей его — не расколешь. Знай только, когда жених проедет половину пути к тебе, песок сам рассыплется.
Калина не помнила, как взяла подарок и как дошла до отцовского дома. В ту ночь она занемогла тяжело и надолго, будто провалилась в чёрный омут, и на свет из хаты вышла только весной. Она не знала, что такое видела у ведьмы, кем были люди, умершие на кольях, что мог делать в этом жутком месте Василь. Калина молилась в надежде забыть все, что примерещилось ей в ночь полнолуния, и тут же страшная мысль поражала её — не Василь ли погубил их такой страшной смертью? Кем он стал за эти годы? Каким вернётся к ней, и вернётся ли?
Перед Ильиным днем сотник сказал дочке, что хочет взять её с собой на ярмарку в Белую Церковь. Нет у нас такого обычая, чтобы незамужние дивчата по ярмаркам разъезжали, но и запрета на то нет. Калине ярмарка будет праздником, а сотнику — приманкой для дочки.
Всё есть на ярмарке: и кораллы с серебряными дукачами, и простые намыста, и серьги — змейками, кнышиками, калачиками… А сапожки какие! А каблучки с закаблуками! Новенькие, точеные, сами в руку ложатся. И свитки какие хочешь тут: и чёрные, и красные, и белые, расшитые, да с кистями и стричками. Идешь от ятки к ятке, а скрипка такое выпиликивает, что не устоять. Басоля сердится на скрипку, гудит с укоризною, а бубен поддакивает, рассыпается мелкими брызгами, блестит музыка, сверкает.
Никогда сотник не жалел ничего для любимой дочки, а тут и совсем разгулялась широкая казацкая душа. Всё, на что падал быстрый взгляд Калины, подбирал он, не торгуясь, только бы слетел с прекрасных глаз её туман печали и сияли они, как прежде, беззаботно и весело.
После ярмарки, когда возвращались уже на хутор, выезжая из Белой, вдруг хлопнул себя по лбу сотник.
— Вот я старый дурень, из памяти совсем выжил — на Илью именины были у белоцерковского полковника, давнего моего побратима. Это ж с ним, не вспомнить в каком году, заявились мы к батьку нашему и гетману Петру Конашевичу, милости его просить, чтобы записал он нас в запорожское войско. Что ж я, так и уеду, не поздравив его и чарки с ним не выпив? А ну, вертай кобылу, — крикнул сотник кучеру. — Живо разворачивай!
Кто знает, сколько было правды в его словах, а сколько лукавства. И того и другого подмешал старый сотник, только б не подумала дочка, что хитрит ее батько, что и ярмарка, и подарки, и музыки, и эта речь его были придуманы, чтоб посмотрел на Калину старший сын полковника, а она посмотрела на него. Не было у него сомнений, что не устоит сын старого друга, дрогнет сердцем, увидев ясную улыбку Калины, встретив её искрящийся радостью взгляд. Лишь бы была у неё эта радость.
Всё вышло, как задумывал мудрый батько, уже через неделю прислал к нему белоцерковский полковник хлопца с приглашением на разговор. Сотник к этому разговору давно готов был, а вот что на душе у Калины, он не знал, мог только гадать и догадки собирать. Тоска прищемила его сердце, когда увидел, что не обрадовалась Калина вестям из Белой, но и отказа от неё не услышал.
— Подождите, батько, одну только неделю, — попросила дочка сотника, — тогда скажу я вам свой последний ответ.
Сотник вздохнул — не годится в таком деле заставлять полковника ждать, но объяснения, чтоб никого не обидеть, всегда можно придумать, а неделя — срок небольшой, погодить не трудно. И он согласился.