Знал бы кто, как не лежало у Калины сердце к тому, чтоб в третий раз идти к ведьме. Если бы принуждали, силой заставляли, в спину толкали, на татарском аркане тащили, всё равно не пошла бы, ни за что не пошла, но пекло ее душу обещание перед Василем, и не могла она его нарушить. Истекал третий год с отъезда Василя на Сечь, всего неделя оставалась, и если жив Василь, она будет ждать его, как обещала. А если уже нет на свете? Если погиб от сабли или от пули, в сырую землю чужие люди положили или схоронен он под морской волной, тогда чего ей ждать?
— Завтра полный месяц, — сказала Калине ведьма. — Вот завтра и приходи. Много с тебя не возьму — отдашь одну ковтку золотую. Вот эту. Мне до пары не хватает, — старуха скрюченным пальцем показала на серёжку Калины, и та испуганно схватилась за ухо. Три года назад родную её сестру Калина дала на память Василю.
Холодно и зло смотрела луна на уснувший хутор, на вольные левады и сады, окружавшие его, на тополя, трепетавшие вдоль дороги. Всё менялось в её лукавом свете, делалось нездешним, простые и знакомые вещи пугали так, что бежать хотелось от них Калине, и она бежала. Мимо тына, из-за которого высовывались чьи-то тёмные головы и провожали её чёрными, горящими глазами, мимо конюшни, на крыше которой ухали ночные твари и измученно скрипели суставами, через перелаз, не чуя, как тянутся из-под земли на живое костлявые пальцы с когтями, она бежала по тропинке через ярок, не глядя по сторонам, не глядя, не глядя…
Серёжка звякнула о дно чаши, и полилась, закручиваясь, стеклянная струя воды. Калина видела в зеркале, как ловко управляется со своим делом ведьма, и когда та потребовала, привычно протянула ей руку. Три капли крови упали в воду, и вода сделалась нежно-голубой, будто бы даже стала отливать бирюзой, как намысто полковничьей жены. Ведьма взяла из загнетки горсть золы, бросила ее в чашу. Завертелась летучая зола сизо-вороньей стаей, а после выплеснулась за край чаши, превращаясь в волну, и растеклась по земле, уходя в прибрежные очереты. Река казалась такой широкой, что солнце садилось в её волны, а другого берега видно не было.
Сминая сапогами тугую траву, сбивая на землю вечернюю росу, к реке, понурив головы, подошли шестеро. Они несли на плечах плот из трёх тополиных бревен. На плоту лежало тело Василя в атласных синих шароварах, в дорогом жупане, перепоясанном алым кушаком, и с саблей. Не забыли дать в последнюю дорогу казаку трубку с кресалом и шёлковым кисетом. Положили и мушкет.
Василю сложили руки на груди, поставили между пальцами зажжённую свечку. Шестеро налегли на плот, столкнули его на глубину и стояли по колено в воде, глядя, как река выносит плот с их товарищем на быстрину, крестились вразнобой, переговаривались, молились о его душе. Не уходили, пока могли ещё разглядеть огонёк свечи в спускавшемся на реку сумраке близкой ночи, но в темноте не увидели, как плот понесло, закрутило, и огонёк погас.
Калина очнулась вдруг, ахнула, выронила зеркальце. Ударившись о край лавки, стекло разбилось, посыпалось осколками в темноту.
— Возьми грудку золы. Она развеется сама, когда жених приедет, когда подойдёт он к воротам твоей хаты.
— Как же он приедет? — тихо обронила Калина. — Его ж похоронили.
— Зеркалко разбито — ключик сломан, — ответила на это ведьма. — Ни о чём больше меня не спрашивай и забудь дорогу ко мне навсегда.
Три года молилась о Василе Калина, а теперь не знала, как быть: она верила тому, что видела у ведьмы, не могла не верить, плакала по Василю, как по мёртвому, но думала, как о живом.
В обещанный срок Калина объявила сотнику своё согласие стать женой сыну полковника. Не было в ту минуту на земле человека счастливее её старого отца.
Тут же закрутились все колёса, большие и малые, ведь свадьба — непростое дело, и сотник — не последний человек в белоцерковском товариществе, а полковник, тот вовсе из первых. За такими свадьбами люди смотрят во все глаза, подмечают всё, что было и чего не было, потом годами выдумывают сказки, если же вдруг приходит нужда описать какое-нибудь важное событие, то так и говорят: на моей клуне провалилась крыша за год до того, как белоцерковский полковник сына своего оженил. А под сукном заметного есть еще и подкладка невидимого — приданое невесты. Что отдаст за дочкой сотник? Об этом тоже будут мести языками по всему городу да по окрестных селам, а может, и до Фастова дойдут отголоски пересудов, и до Полтавы, и до самого Киева. Не один гаек, не одну леваду успел прибавить старый сотник к королевскому хутору — богатая невеста панна сотниковна.