Феликса молчала ещё и потому, что для её друзей суд над Тулько был важен. После окончания войны прошел год, а из партизанского отряда Ильи в Киев не вернулся никто, о судьбах ребят по-прежнему ничего не знали. Их родные писали в Штаб партизанского движения, все без толку. Ответ получила одна только Анна Николаевна, мать Жоры Вдовенко, может быть потому, что отправила запрос ещё и в военный отдел республиканского ЦК. Из ответного письма Анна Николаевна не узнала ничего нового: в УШПД сведений о судьбе Жоры не имели, считали его пропавшим без вести осенью сорок первого года.
Для семей партизан январский процесс над генералами, командовавшими немецкой полицией, не значил почти ничего. Эти немецкие начальники оставались в их глазах фигурами ритуальными, а за смерть ребят должны были лично ответить те, кто их убил. И если уж случилось так, что найден один лишь Тулько, то рассчитаться ему следовало за всех.
В конце июня Вдовенко и Исаченко неожиданно появились дома у Феликсы, обе были в ярости.
— Феля, ты уже слышала, что Тулько могут освободить? — с ходу спросила Исаченко.
— Ничего такого не слышала, — удивилась Феликса и не поверила им. — Не может такого быть. Откуда вы знаете?
— У меня знакомого взяли на работу в Верховный суд, — Исаченко то садилась, то вскакивала, не знала, куда себя деть. — Через него проходило письмо Тулько и документы. Просит помиловать.
— Да кто его помилует, ты что, Маша?
— А вдруг? Ты же была у Ковпака, сходи еще раз.
— При чём тут Ковпак?
— Он теперь еще и в коллегии Верховного суда. Ты что, не знала?
— Нет, откуда? Я за ним не слежу.
— Так пойдёшь? — потребовали прямого ответа Вдовенко и Исаченко.
Феликса пообещала, хотя вовсе не была уверена, что сумеет выполнить обещание. До Ковпака, члена коллегии Верховного суда Украины, ей не достучаться никак, да и к депутату Ковпаку попасть нелегко. Тут для начала нужен кто-то попроще, обитатель какого-то промежуточного кабинета. Может быть, Смелянский? Феликса хорошо помнила молодого порученца Ковпака. Немногие в путаных киевских коридорах и высоких кабинетах говорили с ней, как он, — толково и без спеси. Впрочем, за два года в этих кабинетах Смелянский мог измениться. Все меняются. Пламя власти обжигает и тех, кто держит его в руках, и тех, кто стоит рядом.
Репродукторы в парке курлыкали лирической инструментальной музыкой, с лотков торговали мороженым и газировкой.
— Совсем же недавно тут всюду была колючая проволока. Вы помните? — Смелянский остановился посреди аллеи. — Пробегаю через парк по несколько раз за день, как заведённый, туда-сюда, голову поднять некогда. Не поверите — сегодня, наверное, впервые за год огляделся.
Феликса ещё как помнила. Окопы и щели, вырытые у обрыва зенитчиками, давно засыпали, на месте срубленных когда-то деревьев зеленели саженцы. Словно ничего и не было.
Смелянский тоже изменился, свободнее говорил, держал себя увереннее. Было и еще что-то, но Феликса не могла уловить, что именно.
— Откуда же вы узнали, что дело Тулько в Верховном суде? — В вопросе Смелянского Феликса не расслышала ни раздражения, ни угрозы, но решила пока быть осторожнее.
— Разве нет?
— Да, да. В Киеве работаем, как под контролем разведки — все знают всё, ничего не спрячешь.
— И его могут оправдать?
— Оправдать? Что за ерунда? Конечно, нет! Это вы решили, или ваш агент доложил?
— Мне так объяснили, — Феликса старалась отвечать уклончиво.
— Ладно, расскажу. Думаю, больших тайн не выдам. Знаете, сколько похожих случаев было у Ковпака на войне со связными? Люди есть люди, если надавить — ломаются, становятся предателями. Командир с такими не канителился, сам давал команду расстреливать. Это сейчас он добрым дедушкой смотрит, да и то не на всех, а в лесу отправлял в расход нещадно. Если бы Тулько ему в сорок третьем попался, отвели бы в овраг и уже забыли бы, как звали. Но после сорок третьего Тулько воевал — ранение, награды имеет, теперь это тоже нужно учитывать.
— Суд разве не учитывал?
— И суд, конечно… Тут ведь ещё и политика прибавилась. Вы слышали о погроме в Киеве.
— Ой, столько всего говорят. Это же слухи…
— Нет, не слухи. Еврейский погром в столице советской Украины на двадцать девятом году Октября. Это как назвать? Да, небольшой, стихийный, но это погром, его суть всё та же, что и в царские времена. Мы вешаем немцев за Бабий Яр, а здесь свои… Люди озлоблены — с продуктами тяжело, промышленность разрушена, жить негде. Новые жильцы, успевшие занять квартиры, сплошь и рядом сталкиваются с довоенными, и у каждой стороны своя правда. Даже если спорит украинская семья с украинской, или еврейская с еврейской, не всякий суд разберёт, кто прав. Но никто же в суд не идёт, всё во дворе или на улице решают. А что начинается, когда схлёстываются украинцы с евреями? Одни кричат: вы в тылу сидели, мы за вас кровь проливали, и тут же: это из-за вас фашисты войну начали! А те в ответ: мы все помним, это вы нас эсэсовцам сдавали, и расстреливали тоже вы. Одно за другое, и как понесётся… А фронтовики же есть с обеих сторон, и оружие тоже…