— Надо найти подводу, — решила Феликса. — Сможешь? — Она оценивающе посмотрела на Илью, заметила, как растерянно он оглянулся, пытаясь понять, куда идти, с кем договариваться, и усмехнулась. — Понятно, я сама. А ты посидишь с Тами.
Жена ушла в сторону магазинов и лавок, вытянувшихся вдоль площади. Илья не сразу понял, почему туда, но готов был поверить, что Феликса лучше знает правила этого незнакомого ему мира. Он сел в тени под вокзальным навесом и приготовился ждать.
Дочка спала. Илья разглядывал её лицо, смотрел, как она хмурит брови, он отыскивал сходство с женой или с собой, но общих черт не видел. Возможно, они появятся позже, возможно, не появятся никогда, но сейчас, глядя на ребенка, которого не было ещё месяц назад, Илья вдруг ясно почувствовал, что держит в руках не просто жизнь, не растение, которое можно направить как угодно, а человека. Пусть ещё маленького, но уже обладающего собственным характером, и этот характер, возможно, определит его судьбу. На этого человека будет давить весь мир, люди, множество людей, пытаясь подчинить, обтесать под себя. Они уже влияют на неё, и он, и Феликса, и Гитл, выдумавшая внучке странное, небывалое имя, но всё это не важно. Жизнь его дочери станет определять характер, который у неё уже есть. Он пока спит, проявляясь только в едва заметных мелочах, как сейчас спит и она. Но он непременно проснётся.
— Батами? — переспросила Феликса два дня назад, когда Илья пересказал разговор с матерью. — Мне нравится. Ни у кого нет такого имени. Что оно значит?
— Дочь народа. Так мне сказала Гитл.
— А какого народа, она не сказала?
— Советского, конечно, — пожал плечами Илья, и было не понять, шутит он или говорит всерьёз. — Сама подумай, какого ещё?
В тот же день Илья услышал, как жена разговаривала с дочкой. Феликса то напевала что-то отрывками, то тихо говорила с ребёнком мягким, урчащим голосом. Она называла дочку Тами.
В Киеве Феликса чувствовала себя уверенно. Этот город был ей по размеру, и он быстро признал её своей. Киев не казался ей ни дряхлым, ни старым, в нём звенела молодая энергия, которой наполняли столицу дети украинских сёл. Феликса ощущала себя каплей свежей крови в его артериях, она точно знала, что прекрасное будущее достижимо, и оно близко. Но стоило Феликсе попасть в любое из окрестных сёл, тем более если село это стояло на пути домой, как недолгие годы, проведённые в городе, словно отступали за черту забвения. Она вновь становилась сельской девочкой, жизнь которой проста и невыносимо сложна одновременно. Уезжая в Киев четыре года назад, Феликса не сомневалась, что жить в Кожанку не вернётся, но её память о детстве и её детский опыт оставались с ней.
Феликса отлично знала и привокзальную площадь в Фастове, и места, где собирались ездовые — сельские дядьки с подводами. Они приезжали за хозтоварами, за мануфактурой, мылом, за досками и гвоздями; за всем, что требовал колхозный быт и чего колхозы не производили. Но, загрузившись, закончив с делами на городских складах, все они ехали к привокзальным яткам — купить детям леденцов; тягучей тёмной олии; водки-казёнки, если будет; хлеба и сахара, если повезёт. Здесь они собирались, подолгу курили, обменивались новостями. Они хорошо разбирались, кому можно верить, а чьи слова не стоят ничего; знали друг друга много лет, помнили и не рассказывали никому, кто с кем и против кого воевал в гражданскую, или не воевал, тихо дожидаясь, чья возьмёт верх в кровавом украинском замесе.
Эта война началась не здесь, но легко перекинулась на богатые земли Украины, обращая в пепел всё: поля, хозяйства, людей, выжигая уклад их жизни, складывавшийся веками, ломая сам тип украинского крестьянина. Никакая власть — от гетманской до советской — не была для них своей, а та, которая могла стать, не имела достаточно силы, чтобы выбить с их земли всех врагов, воевавших хоть под красными флагами, хоть под трёхцветными.
Они помнили фастовский вокзал в дни торжеств, когда люди с громкими именами выступали с железнодорожной платформы, говорили о единстве украинского народа, о готовности воевать ради свободы и соборности. И их флаги цвета неба и степи рвались вперёд на ветрах девятнадцатого года. Где те имена и где те флаги? Теперь вокзал полон дачниками, не желающими знать ни о чём, и крестьянами, прижатыми к земле неподъёмным трудом, великими бедами последних десятилетий. Одна лишь память старых солдат цепко держала слова, и лица, и краски, и глубоко упрятанную веру, что дни надежд и славы могут ещё вернуться. Вера не требует доказанных фактов, она может питаться одной надеждой.