В раздобытом накануне в медбате старом вещмешке он нёс несколько кусков хлеба, банку говяжьей тушёнки и запечатанный Кропалюком пакет с сопроводительными документами. И ещё у него был трёхдневный пропуск, выданный особистом.
Илья рассчитывал дойти до Ворошиловска [3] засветло и там повернуть на Ворошиловград. Если повезёт и подхватит какая-нибудь попутка, то в особом отделе армии он будет уже вечером, если же нет, то доберётся завтра.
Илья расстался с Кропалюком без десяти семь. А ровно в семь началась немецкая артподготовка перед атакой. Он опять шёл под раскаты канонады — немцы долбили по Украине. Прежде, две последние недели, Илья догонял вражеские войска, уходившие на восток, сегодня же его отделяли от них части 12-й армии, державшей оборону на Донбассе. Теперь он мог идти быстрее — не приходилось прятаться всякий раз, увидев на дороге пехоту или колонны техники, — но в остальном всё оставалось таким же: изрезанный оврагами и балками унылый пейзаж, до горизонта покрытый сероватым смешанным с пылью снегом; нищие посёлки; разбитая, но замёрзшая и потому легко проходимая дорога; голые деревья, чернеющие по обочинам.
Два месяца назад он поставил задачу: освободиться из Кременчугского Stalag 346 [4], перейти фронт, вылечить руку и снова воевать. Он разрешил себе думать только о том, что должен сделать, когда и как — и ни о чём другом. Долгие этапы Илья разбивал на короткие, короткие — на дни. Еврей в немецком плену, он мог погибнуть в любую минуту, поэтому у него не было лишних минут. Воспоминания о довоенной жизни, мысли о жене и матери, о том, что с ними случилось или могло случиться, отнимали силы и время, но ни на шаг не продвигали к цели. Он наложил на них запрет, сложил в пакет, запечатал и поставил штамп «запрещено» — его печать была надёжнее и крепче печати особого отдела на конверте, лежавшем в вещмешке. Она держалась два месяца, Илья не сломал её даже на допросе в особом отделе — Кропалюка интересовала только война. Но сочинить автобиографию, не нарушив запрет, он не мог никак. Стоило взять перо и написать несколько первых, обязательных фраз, как в кабинет особиста прорвалась майская песня дрозда, и следом первые капли воспоминаний — невыносимых в этой новой жизни, зажатой между немецким пленом и допросами у своих — обожгли его сладким, закипающим ядом.
*
Окно комнаты выходило в заглохший парк, и за ним, где-то совсем рядом, в орешнике, скрывался настойчивый дрозд, решивший именно в эти утренние часы научиться петь громко и долго, стать лучшим на Караваевских дачах исполнителем песен чёрных дроздов. Его трель начиналась с нежного свиста, длилась две-три секунды и срывалась в грубую неразборчивую трескотню. Птица ненадолго замолкала, будто обдумывала причины неудачи, набиралась сил и повторяла вокальный номер.
Быстро и тихо, чтобы не разбудить жену и дочь, Илья оделся и вышел на веранду. Солнце не успело подняться высоко, и, хотя его лучи уже пробивались сквозь кроны парковых деревьев, на деревянных перилах открытой веранды, на сиденьях табуретов, на столе, покрытом истёртой клеёнкой, тусклой синевой отливали мелкие капли росы.
Зиму и почти всю весну тридцать девятого года они прожили на базе «Динамо» в маленьком деревянном особнячке, построенном, наверное, ещё в прошлом веке. Всё тут давно обветшало, рамы рассохлись и едва держались, ступени лестницы подгнили, но резные карнизы и наличники в затейливых узорах со звёздами и сказочными птицами напоминали, что когда-то этот дом строился со старанием и любовью. Старая печка-голландка тоже была сложена на совесть, растапливалась быстро и надёжно держала тепло. Благодаря ей они продержались в летнем домике всю зиму, пока решался вопрос с жильём.
Квартиру Илье обещали давно, но тянули, как обычно, и его тренер Лёня Сапливенко на каждом заседании совета «Динамо» начинал с одного и того же: «До каких пор наши лучшие спортсмены, чемпионы Украины?..»
— Вот подтвердит звание, станет трёхкратным, тогда точно получит, — отвечали Сапливенко. Илья подтвердил, но дело тянулось ещё почти год, пока три дня назад его не вызвал начальник хозуправления Кнур и не положил на стол ключи и ордер.
— Отдельная. Двухкомнатная. Угол Кирова и Крепостного переулка, напротив Дома Красной армии. Сам бы жил, — оскалил он жёлтые зубы, — но списки спустили из горисполкома. Выбил-таки Сапливенко три квартиры своим. Запоминай адрес.
Переезд назначили на сегодня. Вещей у них было немного: старый примус, такой же старый чемодан, в котором запросто помещалась вся одежда, и патефон с парой пластинок — на одной «Партизан Железняк» и «Саша», на другой «Каховка» и «Рио-Рита». Мебель не покупали — куда её ставить, если нет квартиры? Спали на казённой кровати с грохочущей панцирной сеткой, а маленькую Тами на ночь укладывали в раскрытый чемодан.