4 дек. Я думала, что наводнения — это исключительная примета моего родного города, но я ошибалась. Стало тепло, как в сентябре, только что выпавший снег растаял, и мало этого — вода повсюду, льет, кажется, не только с неба, но и вообще со всех сторон. Как назло, когда я возвращалась с работы, троллейбус сломался в двух остановках от дома, и мне пришлось последний отрезок пути идти своими ногами. Мне показалось, что я превратилась в какое-то земноводное; я то ли шла, то ли плыла, не разбирая дороги, топала прямо по лужам — все равно сапоги промокли насквозь. В какой-то момент, вступив в особо глубокую лужу, я вдруг почувствовала, что лечу куда-то — и действительно, через секунду я повисла между небом и землей. Оказывается, я провалилась в канализационный люк, с которого была снята крышка; не упала вниз я только потому, что, инстинктивно размахивая руками, я зацепилась за края колодца и в таком положении и осталась: руки, раскинутые крестом, на асфальте, а все тело ниже подмышек — в колодце. Я долго бы так не продержалась, но меня спасли мальчишки, ошивавшиеся неподалеку: вытащили, поставили на ноги, вручили чуть не уплывшие сумку и зонтик. Я горячо их благодарила, на что они мне ответили:
— Ну что вы, тетя! Не стоит благодарности — вы сегодня уже третья!
Паршивцы! Я сижу на кухне, закутанная в мамин теплый халат, сушу над газом свои вещи и заодно волосы и даже сварила себе горячий глинтвейн — от простуды. И не знаю, плакать мне или смеяться. Ну почему я такая невезучая? А я-то рассчитывала, что фразы типа «вода поднялась на тридцать сантиметров выше ординара» для меня больше никогда не будут актуальны!
5 дек, среда. Сегодня приходил муж Риммы, первый секретарь какого-то обкома (или райкома? Я в них путаюсь). Мы с Косолаповым долго с ним говорили; он весь какой-то пришибленный, чувствуется, что любит жену, но ничего-ничегошеньки не понимает. Я решила, что он, скорее всего, дефектный шизофреник — если это не слабоумие на органической почве. Косолапов долго смотрел на меня жалеючи, потом сказал: «Саша, дорогая, ты забыла, что на свете существуют просто дураки!» Я долго хохотала. Подумать только, что такие люди нами управляют!
Суббота (очевидно, 8 дек. — Л.Н.). Сегодня у меня была рабочая суббота. Впрочем, у меня почти все субботы рабочие. Позавчера привезли очаровательного парня, он пытался повеситься из-за того, что от него уходила жена. Сегодня нас посетила сия достойная особа; как ни странно, действительно достойная. Она сообщила, что ее Сергей и вправду задыхался в петле, даже высунул язык и закатил глаза; одного только он не предусмотрел: он так слабо затянул узел на вбитом в потолок у окна крюке, что тот развязался, и другой конец шнура, перекинутый через карниз, свободно свисал вниз — так что даже сымитировать самоубийство ему как следует не удалось. У Сергея нет московской прописки — и этим все сказано. «Квартирный вопрос их испортил».
Проговорила с Риммой три часа. Она мне доказывала, что смысла в жизни нет, а я — что есть.
Воскресенье. Я проснулась в холодном поту. Мне приснился, в мельчайших подробностях, мой вчерашний разговор с Риммой — и разбудило меня то, что до меня вдруг дошло, что жить — бесцельно и бессмысленно!
Трудно описать тот ужас, который я пережила, пытаясь разлепить глаза — наяву или во сне я потеряла смысл жизни? Какое счастье, что это было во сне!»
Отношение к жизни и смерти… Я прекрасно сознавала, что отец и мать до сих пор терзаются оттого, что позволили Але работать в Центре, где большая часть пациентов — самоубийцы, только что вытянутые с того света или потенциальные… И притом не явно сумасшедшие, нет — среди них есть и абсолютно нормальные, и просто с неустойчивой психикой, и психопаты — но такие, которые вполне могут жить среди здоровых, а не за стенами больниц для душевнобольных. Нет для человека ничего более заразительного, чем настроение окружающих, и для Александры с ее меланхоличностью и чувствительностью общение с такими людьми было, конечно, чревато тем, что она слишком часто для ее хрупкой психики думала о смерти, притом о добровольной смерти, а от мысли до деяния — один шаг… Меня родители совершенно не боялись отпускать к Богоявленской — у меня слишком много здорового эгоизма и интереса к жизни во всех ее проявлениях; более того, я подозреваю, что для хорошего психиатра у меня чересчур стабильная, чуть ли не дубовая психика — я слишком люблю себя, чтобы вживаться всей душой в проблемы и горести других.