Меня давно не посещало такое состояние бессильной ярости, как сегодня. Как легко нам, психиатрам, заклеймить человека на всю жизнь! И как трудно, почти невозможно снять это клеймо. Только что Сучков, ничтоже сумняшеся, чуть не загубил жизнь самой Лейлы, ее почтенных родителей, пятерых ее сестер и только что появившегося на свет младенца — и все только потому, что ему не нравится, когда женщина не следует слепо велению материнского инстинкта.
Он вообще не любит женщин — тех женщин, которые не подчиняются мужской воле и не согласны с домостроевским укладом жизни — «Kirche, Kinder, Kuche»[4].
11 (июня 1985). Сегодня ко мне приходила узбечка Лейла с цветами. Впрочем, она принесла цветы всем членам комиссии. Меня тронула ее благодарность: на самом деле, нельзя ожидать, что твой пациент будет тебе благодарен, это, увы, не в человеческой природе, и когда ты ничего не ждешь, то не испытаешь и разочарования. Я все еще не могу прийти в себя: как несправедливо устроена наша система: один недалекий, некомпетентный или предвзятый психиатр — и у человека разрушена жизнь! Вспоминаю, как зимой я участвовала в комиссии, созданной по поводу семнадцатилетнего мальчишки направленного в больницу военкоматом. Он, как ни странно, хотел служить в армии, а врачи не давали ему добро. Оказывается, когда ему было семь лет, мама привела его к невропатологу с жалобой, что он мочится в постель, и доктор так и написал в его карте: «Ночной энурез. Эписиндром?» Потом в течение десяти лет этот диагноз так и переходил с одной карты в другую, но при переписывании «эписиндром» превратился в «эпилепсию» и потерял знак вопроса. А парнишку все это время так никто и не осмотрел!
Актер Виталий говорит теперь прекрасно — хоть завтра в театр. Впрочем, он прекрасно играет и так, безо всякой сцены, была бы публика. Самая верная его зрительница — это, конечно, жена Ольга; мне ее искренне жаль. Сегодня Виталий рассказывал мне историю своей жизни — и я с трудом сохраняла на лице маску простой заинтересованности. Мне хотелось вслух выразить свое изумление: двадцать шесть попыток самоубийства, начиная чуть ли не с пеленок, — это тебе не хухры-мухры! И каждый раз он чего-то этим добивался: в десять лет, когда он угрожал повеситься на ветвях яблони, дед купил ему велосипед, а в двадцать пять и тридцать он таким образом удерживал возле себя единственную женщину, которая может его долго терпеть.
Просто удивительно, как он ни разу не заигрался и в самом деле не попал на тот свет — тем более, что способы, которыми он пытался неокончательно покончить с собой, поистине уникальны».
Я, кстати, нашла истории болезни почти всех пациентов, о которых Аля упоминала в своем дневнике. В медицинской карте генеральши Маргариты было все честь по чести: основной диагноз: неврастения, сопутствующие заболевания, консультации профессора, даже суицидальные мысли ей приписали, хотя никогда не поверю, чтобы такая дама всерьез подумывала о самоубийстве. На самом деле она была мне не нужна: больная Б. никак не могла дать мне ключик к разгадке Алиной тайны. Зато некоторые другие больные наверняка могли бы порассказать мне о сестре много интересного — а по форме на первой странице истории болезни записывается не только адрес пациента, но и телефон его ближайших родственников. Поэтому, не проработав на новом месте и недели, я постаралась проникнуть в архив — и успешно.
В архиве сидела медсестра средних лет с пережженными химией волосами; когда бы я ни спускалась на низкий первый этаж, в ее комнату, где было холодно даже в самые жаркие августовские дни, то заставала ее перед зеркалом: с мученическим видом она рассматривала свои лохмы и шевелила при этом губами — видно, рассчитывала, когда можно будет их срезать. Так что я не ограничилась одной коробкой конфет, как собиралась — во второй мой визит в полуподвал я принесла ей хороший немецкий бальзам для волос, и она прониклась ко мне самыми добрыми чувствами. Так как ее рабочий день кончался в половине третьего, а я к этому времени не успевала еще разобраться со своими больными, то она разрешила мне килами выносить старые истории болезни из хранилища — с условием, что я буду возвращать их в полдевятого утра па следующий день.