Мы группируемся в землячества. Само слово говорит о том, что в землячество входят люди одной страны. Наше, русское, большевистское землячество невелико, оно состоит всего лишь из нескольких человек. У нас нет секретаря организации или парторга, каждый коммунист отвечает не только за себя, но и за весь партийный коллектив. Всегда — в любом деле, в любой обстановке — мы чувствуем, с каким вниманием и уважением смотрят на нас люди других стран. Мы для них — образец по той главной причине, что все мы из Страны Советов. Здесь, в Испании, по нашим поступкам многие люди будут судить о нашем народе вообще. Это заставляет быть до предела требовательным к себе и к своим товарищам.
Вот почему нас особенно волнует поступок Панаса. Может быть, в ином месте, в иных условиях мы бы сочли его поведение легкомысленным — и только. Здесь же мы не можем быть снисходительными. И Панас это чувствует. Войдя в комнату, он не садится вместе со всеми, стоит нелепо посреди комнаты.
— Садись! — отрывисто говорит ему Минаев.
Панас присаживается на край стула.
— Я считаю поведение товарища Иванова безобразным, — говорит Минаев. — Во-первых, в полете на разведку он грубо нарушил воинскую дисциплину. Я назначил его ведомым, а ведущим — Смирнова. Ведущий — командир пары, ведомый — подчиненный. Это истина для младенцев. Почему же Иванов начал действовать самостоятельно, не слушаясь своего командира?
Панас встает, порывается что-то сказать.
— Помолчи, — говорит ему Минаев. — Учись слушать правду до конца. Во-вторых, история с запиской. Глупая, мальчишеская история! Но, если употреблять точные слова, Иванов выдал наши замыслы врагу.
— Я? — вскакивает побледневший Панас.
— Сиди! Ты коммунист и должен открыто, без истерики, смотреть в лицо самым суровым фактам. Да, выдал. Здесь я могу сказать, что наше командование не случайно организовало разведку аэродрома сегодня. Завтра в район этого аэродрома должна вылететь эскадрилья наших легких бомбардировщиков. Это твердое решение командования. Представляете, как их могут встретить после того, как Панас своей запиской, по сути дела, предупредил фашистов о налете!
Мы молчим. Да-а, скверно. Совсем не смешная записочка. Панас сидит, глядя в одну точку.
— Кто хочет выступить? — спрашивает Минаев.
— Ясное дело! — говорит Бутрым. — Нечего рассуждать!
— Мы не можем наложить на товарища Иванова партийное взыскание, — продолжает Минаев. — Пока мы не возвратимся на Родину, взыскание все равно останется неутвержденным. Но мы вправе принять другое решение.
Последние слова Минаев говорит глухо, как бы с трудом выдавливая их из себя.
Панас рывком поднимается с места. Не знаю, какую речь он приготовил. Все слова забыты.
— Только не это…
— Я тоже так думаю, — говорит Минаев. — Иванов человек исправный. Храбрый летчик. Это я могу честно засвидетельствовать, как его командир. Я думаю, ограничимся товарищеским внушением.
Бутрым облегченно вздыхает: «Правильно!» Панас растерянно смотрит на нас, еще не веря, что самая тяжелая кара миновала его. «Другое решение», о котором упомянул Минаев, — это просьба землячества об откомандировании Иванова из интернациональной эскадрильи, это изгнание человека из круга друзей. Минаев не нашел в себе силы сказать об этом, но мы его хорошо поняли.
— Кажется, все, — говорит Минаев, распрямляясь. — Да, совсем забыл сказать: легких бомбардировщиков нужно будет вести на цель. Полетит Смирнов.
Панас вздрагивает от неожиданности. Бросается к Минаеву:
— Разреши мне! Понимаешь, как мне это нужно! Борис, откажись, прошу тебя! Бутрым! Петр, скажи им, что я должен лететь.
Бутрым кладет руку на плечо Панаса и поворачивает его к Минаеву:
— По-моему, Саша, можно доверить полет Панасу.
Минаев впервые за весь вечер улыбается:
— Хорошо!
Ночью Панас спит тревожно — ворочается, бормочет. Просыпается раньше всех.
— Только не нервничай, — говорит ему Минаев, когда садимся в машину. — Держи себя в руках. Безрассудство — как трясина: оступишься, не возьмешь себя в руки — и будешь вязнуть все глубже.
На аэродроме Панас заправляет машину вместе с механиком. Когда все готово к вылету, бежит к Минаеву:
— Не звонили?
— Нет еще. Да ты не волнуйся! Вылетишь!
Панасу, видимо, трудно справиться с возбуждением.
Минуты кажутся ему часами. Волнуясь, ходит вдоль стоянки, и неотступной тенью за ним — его авиамеханик. Но вот наконец Минаев кричит: