Представление о строгой закономерности человеческих действий, в новое время с наибольшей силой провозглашенное Спинозой [30] и критически установленное Байтом, приходит в противоречие с тем непосредственным чувством свободы, которое живет в душе человека. Это противоречие, с моей точки зрения, кажущееся и фиктивное, служит психологическим источником соответствующих теоретических построений, общей и объединяющей чертой которых является стремление как–нибудь и во что бы то ни стало отстоять эту свободу человеческих действий и тем спастись от неумолимого закона причинности. Грандиозный пример этого — если так можно выразиться — бегства от закона причинности представляет нам философская система Канта, который, утвердив, как никто, господство закона причинности в «Критике чистого разума», сам уничтожает (или старается уничтожить) это господство в «Метафизике нравов» и «Критике практического разума», объявляя, в конце концов, примат практического разума над теоретическим. Тем же путем идет Шопенгауэр, помещая свободу от причинной связи в область «воли» и интеллигибельного характера, понятие, которое он заимствует у Канта, объявляя противоположение эмпирического и интеллигибельного характера у Канта величайшим торжеством человеческого разума [31]. Аналогию с Байтовой системой представляет новейшая попытка Штаммлера отстоять хотя и плохонькую свободу на ряду с законом причинности. Рядом с этими попытками, ведущимися на критической почве, выступает целый ряд попыток некритических: я разумею, так называемую, субъективную социологию разных национальностей — русскую, французскую, американскую. Общей чертой всех этих построений является признание личности и её идеалов как бы за самостоятельный и первообразный фактор, из себя производящий историю, а не являющийся её неизбежным результатом. (В сущности, ни одна ещё субъективная социология не высказалась определенно по вопросу о соотношении необходимости и свободы хотя все они связывают себя с Кантом, следовательно, постулируют закономерность человеческих действий. Указанная точка зрения тем не менее составляет духовную сущность этих учений сознательно или бессознательно ими принятую).
Материалистическое понимание истории наиболее сурово выступило против этого культа личности, этого признания свободы в области необходимости. Справедливо гордое своей неумолимой объективностью, оно выставило формулу закономерного развития человеческого общества, по которой это развитие совершается если не вопреки, то помимо субъективных идеалов; стремления и поступки людей, по этому учению, при известных условиях дают нечто или прямо противоположное, или во всяком случае иное, чем ожидали люди, подобно тому как в исторической философии Льва Толстого (в Войне и Мире), расчеты каждой отдельной личности совсем не приводят к предназначенной ею цели. Даже самое зарождение известных идеалов, эмоций, идей, материалистическое понимание истории поставило в границы закономерности, предсказывая, напр., зарождение известных идеальных стремлений и соответствующих эмоций у представителей рабочего сословия (хотя бы отдельные носители этих идеалов и постулировали их «беззаконную свободу»). Универсальное приложение идеи закономерности в области, которая всего дольше боролась с этой величайшей идеей нашего века (да и теперь ещё борется) [32] есть духовная сущность социального материализма. Вот почему я был немало удивлен, встретив новую попытку отстоять свободу именно у сторонника материалистического понимания истории, Струве. Разделяя со мной точку зрения критической философии, Струве ведет свою аргументацию критически, стараясь доказать, что материалистическое понимание истории слишком далеко заходит в распространении понятия закономерности, и что надлежащая граница упущена и мною.
Считаю нужным наперед заметить, что остроумная критика Струве и его собственная, несомненно оригинальная, конструкция не заставили меня изменить своей точки зрения, выраженной в статье «О закономерности социальных явлений» (Вопросы философии и психологии, ноябрь–декабрь 1896) (поскольку, впрочем, наш спор не основывается на недоразумении: есть довольно существенные пункты, в которых мы со Струве на самом деле не разногласим, и я очень сожалею, если причиной недоразумения явилась недостаточная ясность и чрезмерная сжатость моего изложения).
30
«Я буду рассматривать, — говорит Спиноза, — человеческие действия и желания, как будто бы дело шло о линиях, плоскостях и телах» (цит. по нем. перев. Штерна; Die Ethik, р. 151). В этом объективизме Спинозы, признании строгой закономерности человеческих действий, открывается, внутреннее духовное сродство (конгениальность) спинозизма с марксизмом. Приведенные слова Спинозы могли бы послужить девизом марксова объективизма.
31
Мысль Канта о примате практического разума над теоретическим, неверная в философском смысле, имеет, тем не менее, глубокое психологическое значение. С точки зрения психологического генезиса, усвоение той или другой, даже чисто теоретической, доктрины гораздо более зависит от психологии человека и менее от его логики, чем это обыкновенно думают. Для предпочтения именно данной доктрины всем другим существующим учениям огромную роль играет известное психическое предрасположение — характер лица, общественное положение, его симпатии и антипатии. В этом смысле материалистическое понимание истории учит относительно самого себя, что оно может быть воспринято только рабочим сословием, в силу особенностей его классовой психологии (что, конечно, нисколько не исключает обсуждения этого учения чисто логическим путем: делаем это замечание для тех, кто усмотрит в нашей точке зрения скептицизм древних софистов). Тем же объясняется и отмеченный Марксом (в «Achtzehnte Βrumaire») и Бельтовым факт, что при существовании классового антагонизма известные теории одним классом усвояются потому, что враждебный класс держится противоположных мнений. — Такое же значение имеет учение Шопенгауэра о примате воли над познанием, с принятием этого учения (в его психологическом смысле) весьма удобно разрешается труднейший вопрос материалистического понимания истории: каким образом высшие продукты психической деятельности — наука и искусство — могут зависеть от производственных отношений. Подробному развитию к обоснованию этого взгляда здесь нет места.
32
Кетле и его школа, ощупав, так сказать, совершенно осязательно закономерность человеческих действий, все-таки стремились уклониться от полного признания этой идеи, постулируя свободную волю в ряду