Но я еще не снял очки, и у меня продолжала развиваться эта самая терпимость или невзыскательность. По ночам я обдумывал все, что происходит со всеми и со мной, думал, что люди должны быть честными, что отсутствие честности есть нарушение порядка, а порядок есть основа спокойных взаимоотношений людских. «Вот я же ничего не беру и ничем не пользуюсь, а что они, лучше? Если могу я, то могут и другие». Что лишь честные, искренние люди могут заниматься наведением порядка, и то когда сами они абсолютно не грешны. Вот к слову, сомнительный, правда, в историческом смысле, пример, но сделаем поправку на время, так вот, например, аскет Торквемада пользовался необычайным авторитетом и уважением как великий инквизитор — он был почти святой, и то, что мы сейчас его осуждаем, так это развитие науки только, но порядок в то время могли создать вот такие, как он, бескорыстные и честные люди, и это был порядок, который создал в то время всеобщий покой, а отдельные пострадавшие случайно погоды не делают. Ночью, в думах, стало мне ясно, что нужен нам порядок и в больнице. Если мог и могу я ни о чем не просить никого, то почему остальные не могут. В конце концов, если и попадет под суд один из таких, таскающих из больницы себе не принадлежащее, другой уже не посмеет это сделать…»
— Я извиняюсь, конечно, доктор, так ты что ж такая гнида?!
— Я ж говорю — сказочка, а вы сразу ищете реальную основу. Не надо так. Представляю, как тяжело писателям среди знакомых и коллег — тоже так же, наверное, ищут во всем и вовсех реальную основу.
— Это действительно было с вами, доктор?
— Сказочка. Сказочка это. Впрочем, конец я придумал. На этом кончим. Это не из жизни. Миф.
— Да, Сергей Павлович, радость узнавания заставляет искать реальный прототип, а вы так убедительно употребляли первое лицо, что, естественно, возник этот вопрос. Люди любят узнавания и предсказания — фотографии и сводки погоды, а?!
— А вы отнеситесь, как к художественному произведению.
— Так вы что ж, доктор, вы против честности?
— Конечно, за. Только не надо из честности делать орудие сражения, наказания… вообще оружие.
— Не понял.
— Да, Сергеи Павлович, это, я думаю, надо все обдумать и завтра обговорить. Эту философию — обдумать и обговорить. Хотя думаю, что честность есть честность, а справедливость есть справедливость. Но… подумаем… А, товарищи? Утро, так сказать, будет мудренее вечера, а?
— Небось и не заснешь сразу теперь.
Однако все быстро заснули, а Сергей продолжал читать. Он еще полчаса почитал, потом погасил лампочку, встал, оделся и вышел в коридор. Сестры сидели у столов и занимались обычными делами: подклеивали анализы, вкладыши, чертили листы для назначений и прочие подобные необходимости осуществляли.
— На всю ночь клейка? — Сергей, по праву коллеги, вопросы задавал деловые.
— Нет, осталось немного. — Ответ подтвердил его право.
— Тяжелых больных нет?
— Сегодня спокойно.
— Дежурный терапевт на посту бдит или на посту спит? — Как говорится, дали ему ногтевую фалангу, а он по локтевой сустав норовит откусить, — это он уже спрашивал лишнее, даже для врача; он же не работал здесь.
— Спит пока. Тьфу, тьфу, не сглазить — все спокойно. Вам всего неделю как разрешили ходить, а вы уже и удержу не знаете, Сергей Павлович. — Девочки все же поставили его на место.
— Так меня, по моему соображению, на две недели больше в лежке держали, чем следовало.
— А с вами, докторами, сами знаете как.
— Это верно. С нами лучше перебдеть, чем недобдеть, как говорят солдаты.
— А вы на хирургию опять?
— Умница. Сегодня Людмила Аркадьевна дежурит.
— Только ненадолго, Сергей Павлович.
— Нет. Что ты, детонька. Немножко окунусь в пену хирургического моря — и в постельку.
— У вас сегодня вон сколько народу было! И товарищи, и с работы, наверное.
— Вот как раз с работы-то и не было, потому и тащусь в хирургическое поговорить со своими. Только дежурному — ни-ни.
Сестра засмеялась, а он тихим ходом направился в хирургический корпус. Хорошо, что переход в тот корпус начинается с этого же этажа. Сергей вроде бы и не боялся, даже легкомысленно ко всему относился, а перед лестницей почему-то испытывал страх. Мистический страх, основанный, по-видимому, на обычном отношении к инфаркту.
Люся сидела в ординаторской и писала историю болезни.
— Много работы? Привет.
— Здорово, Сереж. Прибежал? Нет, мало. Дописать только эту, вот и все. И еще один аппендицит. Ребята его без меня сделают.
— Говорить, что я прибежал, — явное преувеличение. Просто удивительно, как люди поддаются страху при инфарктах. И ведь знаю это — все-таки не могу себя перебороть — боюсь. Ползаю, а не хожу.