И я опять не выдержал, опять порезонерствовал: «Конечно, приспособились к существующему, и кончилось развитие».
Ты посмотрел на меня внимательно и пусто. Ты куда-то еще посмотрел за меня и сразу заторопился домой.
Вот и весь наш последний день в клинике. Ты не оперировал в тот день, но ты уже болел, поэтому и не ехал домой так долго.
Когда мы вышли на улицу, ты забыл, что торопился домой, и предложил пойти пообедать в ресторан. Тихо и спокойно предложил пойти пообедать в ресторан. Я не понимал, что с тобой происходит, да и сам ты тоже не понимал тогда ничего.
Мы сели в такси, я сел сзади и приготовился к разговору с затылком, я весь день не учитывал твоего необычного настроения, необычного состояния. А ты повернулся ко мне полным фронтом:
— Знаешь, Сереж, настроение у меня что-то… Ничего, что ты со мной пойдешь? Не спешишь?
«Просьба начальства — уже приказание», — вспомнил я один из твоих любимых серьезных шутливых афоризмов. Я думал по привычке, по шаблону.
— Нет, не спешу.
В ресторане мы заказали себе водки. Заказали много, ты заказал много, и я, живя по твоему шаблону, думал, что, как всегда, ты пить не будешь, будешь бояться сказать лишнее, хотя, если б я думал как внимательный товарищ, без предвзятости, я бы понял, что водка тебе необходима для продолжения тона нашего разговора, а я думал, что придется пить в основном мне. Тогда я так ничего и не понял. Еще не понял.
Ты сразу же начал пить. Пить помногу и не дожидаясь, когда нам принесут есть. Я понял, что ты хочешь развязать себе язык.
— Скажи, Топорик, что во мне главное?
— А все. Если пришло время спать — сон главное в этот момент. Надо есть — еда становится главным.
— Ну, а как судить обо мне будут? Путаюсь я в себе весьма. Другие мне яснее. Знаешь, мне почему-то легче думать, да и поправлять чужие грехи, чем свои.
— Вот это-то и есть главная беда: другие нам всегда кажутся яснее, чем мы сами себе. Поэтому и советуют мудрецы не судить других.
— Да. А я сужу. Так само получается, по работе так получается. Очень мешает жить это идиотское понятие — «престиж». Сколько душ сгубила забота о «престиже».
— А что это вы? Расстроены чем-то?
Я и это сказал механически, светски, бездумно.
— Знаешь, как увидишь себя, так сказать, с грязной стороны, как подумаешь, что люди, близкие мне люди, могут обо мне плохо думать, — тошно становится. Ты говоришь: не суди, а обо мне, наверное, тоже судят. И ты судишь. А мне хочется крикнуть всем: «Не думайте обо мне плохо, пока я жив. Ведь жив, — значит, всегда могу хорошее сделать. Не надо мне меня грязным показывать, а то и я начну о себе только грязно думать. Тогда все, тогда пути к улучшению не будет». Ведь пока я жив — я не безнадежен, а?
Ты еще выпил и закусил опять сигареткой.
— Почему вы так думаете, что вас судят? Если вы сделали что не так — так, может, вас жалеют.
— А это еще зачем?! Этого я не хочу. При чем тут жалость? Давай выпьем. — Выпили. — Чего молчишь?
— А боюсь.
— Говори, Сергей, настроение у меня такое. Сделай одолжение. Тем более если жалеешь. Ну-ка скажи, что за жалость?
— Да вот считаю, что хорошая это мысль: «Пожалей ближнего своего, как самого себя». Во всяком случае, это более реально сегодня, чем полюбить его, ближнего или дальнего своего. Впрочем, «дальнего» еще можно, это еще более или менее легко, а вот ближнего — много труднее. Пожалей ближнего своего. Человек не всегда заслуживает уважения, любви, но всегда заслуживает сострадания.
— Может, ты прав. Но все равно не надо искать и копаться в плохом, пока человек жив. Не говори, даже жалея, плохое, пока человек жив.
— А если умер, тем более: «О мертвых или хорошо, или ничего».
— «De mortuis aut bene, aut nihil». Вот это-то и неправильно, Сергей. О мертвых можно говорить что угодно. Они уже никогда не исправятся — полная безнадежность. Мертвый — застыл. Вот тогда, если невмоготу, — суди. Что было, то было. Во всяком случае, судимому ты уже плохого не сделаешь ничего.
— Это верно. Дела остались на века, по ним и судить. Как говорится: «И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими».
Мы помолчали, и ты сказал: «Дурак родился», а у меня уже язык развязался: